Разные лица - Семён Работников (1987)

По лугу петлял ручей, его берега обозначались высокой травой и осокой. Егорка спустился с крутого откоса дороги, сразу вымок по колено, раздвинул траву, упал на руки и окунул лицо в темную холодную воду. С таким удовольствием прямо из ручья он давно уже не пил. Было совсем светло. Он снова взобрался на дорогу и ходко пошел навстречу рассвету.

Ясно был виден лес, ломаная линия на светлеющем горизонте, за этим лесом его деревня. Чтобы сократить путь, он свернул с дороги, пошел тропой. Кусты и деревья стояли умытые росой, и по всему лесу слышалось щелкание. Росяные капли били по нижним листьям, по крапиве, по лопухам, по траве. Внизу под деревьями было еще темно, а верхушки уже купались в сером утреннем свете. Запахи здесь были другие, не такие нежные, как на лугу, а густые, дурманящие. Темнели густой хвоей ели, сумрачны были дубы, березы светились изнутри, и шептались чуткой листвой осины. В огромном муравейнике, приваленном к пню, начиналось движение, муравьи открывали ходы и разбредались по лесу. На свешивающуюся к тропе ветку села серая пичужка, весело и озорно смотрела черными точками глаз на приближающегося человека и вспорхнула почти перед самым его лицом.

Лес раздвинулся, дав место неширокому полю. Золотые стебли ржи спали, склонив головы в одну сторону. Егорка боялся пропустить момент, когда покажется край солнца, и поглядывал на восток. Пройдя десять километров, он не чувствовал усталости, только хотелось спать, набухали веки, и все представлялось ему сонным, дремлющим вместе с ним, даже солнце, неожиданно вынырнувшее из-за горизонта. Но щемящее чувство то ли радости, то ли грусти не покидало, оно только глубже уходило в него. От чего оно было в нем? От его прошлого, от ожиданья счастья в будущем или от этого утра?

РАССКАЗЫ

Общий сын

1

Первой Акулина открыла беду бабке Анне.

Они шли в лес за орехами. Лето было на исходе, и нежаркое солнце освещало убранные поля, пыльную дорогу и двух женщин с подвязанными фартуками, шедших по ней: одну — глуповато-добродушную, опечаленную, средних лет, другую — совсем уже старуху, с твердым взглядом и коричневым от времени лицом.

Анна, как только вышла из деревни, поняла, что Акулина что-то хочет сказать ей, та все налаживалась, но не могла подобрать слова и смыкала губы. Старуха не торопила, давая ей время доспеть, знала, Акулина рано или поздно скажет.

Они прошли половину дороги, деревня скрылась за холмом, и стал виден лес. Было безлюдно, тихо, и тут Акулина не выдержала:

— Что я тебе хочу сказать, тетя Анна…

Анна как шла, так и продолжала идти.

— Дочь, Раиса-то моя, беременная! Вот я иду с тобой за орехами. Ты думаешь, мне орехи нужны? Да я сейчас белого света не вижу, орех от листка не отличу… Иду, чтобы от горя, от себя уйти. Хочу словом перемолвиться. С тобой, тетя Анна, поговорить. Посоветуй, что делать, как быть… Какую ночь не сплю. И еще у меня к тебе, тетя Анна, просьба — не говори пока никому, что я тебе сказала. Позор какой на мою, а пуще на ее, Раисину, голову…

Начав, Акулина сразу вся и раскрылась, вывернула все.

— Посоветуй, что делать, как быть?

Старуха не прониклась к ней сочувствием. Казалось, ей недоступно было это чувство. Слушая, она с высоты своих прожитых лет оценивала случившееся.

— Что, говоришь, делать? А ничего не делать, — ответила она, глядя вперед на дорогу.

— Как ничего?! — Акулина даже задохнулась.

— Так ничего. Ждать и родить… Пусть живет, такие дети чаще всего хорошими бывают.

— А позор-то, позор-то какой!

— Позор глаза не выест. Да и какой позор? Если бы она украла, обманула…

— Ведь восемнадцать ей! Кому она будет нужна с ребенком? Кто на нее позарится?

— А что этот… не хочет ее брать?

— Не хочет. Обманул девку.

— Кто он?

— Григорий, Филиппов сын.