Разные лица - Семён Работников (1987)

По вечерам в их избе собирались на посиделки женщины, рассаживались на скамейках и стульях; кто вязал, кто лузгал семечки. Говорили они о своем хозяйстве: скоро ли должна отелиться корова, подождала бы маленько, пока не спадут морозы, а то не замерз бы теленок-то; Дарья купила на базаре поросенка, несла его в мешке, а потом посадила за пазуху, поросенок выскочил и стал носиться по дороге, насилу поймали его; у Пелагеи хорь задушил трех кур.

Генка любил эти вечера. В избе делалось уютно и тепло. Даже бабка Акулина оживала — вставала с постели и, высвободив из-под платка одно ухо, слушала. Генку кто-нибудь брал к себе на колени, дул на волосы, похожие на пух, говорил:

— Ну-ко, полезай-ко мне в карман, шельмец!

Генка запускал в карман руку и вынимал оттуда пряник, пирог или конфету.

От женщин он и усвоил простой взгляд на жизнь и для своих лет знал очень многое, знал, как ухаживают за скотиной и лечат ее, знал еще кое-что, что в его годы знать не полагалось. Но Генка относился ко всему спокойно, как и сами женщины.

По утрам и днем, когда мать была на работе, а бабка лежала и охала, Генка отправлялся бродить по избам. Он запросто заходил в чей-нибудь дом, сбрасывал пальто, скидывал валенки и находил себе занятие. Женщин он звал так, как они называли друг друга, — Дарьями, Марьями, Варварами.

Его расспрашивали, что делается дома.

— Бабка лежит и стонет. Видно, говорит, смерть про меня забыла, — отвечал Генка.

— Жалко тебе ее?

— Жалко.

— А мать?

— И мать мне жалко.

— Почему тебе ее жалко?

— Да несчастная она женщина, — по-взрослому рассуждал он. — Мне всех жалко. Мне и тебя жалко.

— Меня-а?! — удивлялась женщина. — Это почему тебе меня жалко?

— Старость у тебя вот-вот. А живешь ты одна, сыновья от тебя далеко.

— Они ко мне в отпуск приезжают.

— Много в отпуск не наездишь.

Женщина опускалась на стул и разглядывала Генку, удивляясь его сообразительности.

— Ты, Гена, приходи ко мне почаще проведать меня.

— Я и так, почитай, каждый день захожу.

Только об отце не решались его спрашивать.

Иногда, приходя в дом, он говорил:

— Я, пожалуй, Варвара, у тебя обедать останусь. А то у нас не топлено.

Он никогда ничего не просил, а просто ставил в известность. Ему и в голову не приходило, что могут отказать. Впрочем, ходил он только к тем, с кем был особенно дружен.

— Ты что варила? — спрашивал Генка.

— Щи мясные, каша гречневая с молоком. Любишь?

Он садился за стол и начинал есть, ел не жадно, а как-то строго, умеренно кусал хлеб и глядел, чтобы не напачкать, не накрошить.

— Ты, Варвара, не бойся меня кормить, — поднимал он глаза. — За мной долг не пропадет. От хороших харчей я быстро расти буду, стану большой и сильный. Огород тебе вспашу, дров нарублю и привезу.

Доедая, Генка брал тарелку за край, вычерпывал все до капли.

— Подлить, Гена, еще?

— Нет, не надо. Я наелся.

Генка шел к порогу, влезал в пальто и валенки. Из одного валенка выглядывала пятка.

— Постой-ка, Гена.

Женщина по приставной лестнице поднималась на печь, развязывала мешок со старой обувью и долго рылась.

— Примерь, — она держала пару подшитых валенок. — После моего Коли остались.

Генка совал в них ноги. Валенки были старые, но дыр не было.

— Впору ли?

— Немного великоваты. Да ничего, сойдут, как раз по большим портянкам.

— Носи на здоровье. А то долго ли в таких-то простудиться, — женщина подняла старые Генкины валенки. — На заплаты сгодятся.

— Ну, я пойду. А то засиделся у тебя. Мне еще Матрену проведать надо, у нее овца пятерых ягнят принесла, погляжу.