Разные лица - Семён Работников (1987)

— Раньше роды часто принимала. Ведь тогда все дома рожали.

Долго они еще спрашивали Наталью, и Егорка видел, что бабушка старилась на глазах, — лицо ее потемнело и осунулось, глаза стали мутными, руки перестали дрожать и неподвижно замерли на коленях. Егорка, тихо поскуливая, вертелся между толстым и молодым, и ему хотелось лягнуть их ногой, вцепиться зубами.

Наталья поняла, почувствовала его тревогу и, когда он приблизился к ней, положила ему на голову руку; сядь, успокойся, точно сказала она, ничего они нам не сделают, я стара, а ты мал. И Егорка под ее рукой утих и сел рядом на лавку, дыша ее родным запахом.

Только тут на него поглядели.

— Внук?

— Внук, — ответила Наталья.

Толстый тоже обвел взглядом стены и остановился на увеличенной фотографии, портрете — как называли в деревне, Егоркиного отца. Алексей был снят в гимнастерке с нашивками за ранения.

— А это кто?

— Сын.

— Живой?

— Погиб.

— Пал смертью храбрых в боях за Родину, — сказал молодой.

Егорка увидел, что им обоим стало неловко. Они переминались с ноги на ногу, поскрипывая хромовыми сапогами, и разглядывали нехитрое убранство крестьянской избы.

— Ну что, пойдем? — спросил молодой у толстого.

— Да, конечно.

Они пошли к порогу. Уже держась за скобку, толстый сказал:

— Понятно, бабка, надеюсь?!

Егорка и Наталья наблюдали из окна, как они отвязывали лошадь и садились в возок. Лошадь резво взяла с места и унесла их.

Вскоре вернулась с работы Орина. Ей уже было известно, кто приходил к ним в дом, поэтому ее глаза светились строгим блеском.

— Надо бы, надо забрать тебя дня на два, чтобы ты поумнела! А то, ишь, какая добрая нашлася! Куда ни позовут, она со всех ног несется, в разном, прости меня, господи, дерьме роется! — обрушила она на свекровь свой гнев.

— Как не помочь? — тихо оправдывалась Наталья. — Просят же люди.

Егорка, всегда защищавший бабушку, молчал, потому что чувствовал, что мать говорит так не по злобе, а от радости.

9

Зима возвращалась несколько раз, снег таял, появлялись проталины, но вдруг завьюжит, запуржит — и снова вокруг белым-бело, точно не апрель стоит на дворе, а вернулся февраль. Хуже нет такой погоды. Егорке, который с нетерпением ждал весны, хотелось выть от огорчения. Ненужными казались на ветлах починенные старые и вновь свитые грачиные гнезда, и сами птицы как будто думали: а не улететь ли нам обратно.

Проходит день, другой, расходятся тучи, проглядывает солнце, снежная целина блестит, слепит глаза. Птицы передумывают улетать и оглашают округу радостными криками. Солнце на глазах съедает снег, оголяется земля. Она словно охает от удивления, распрямляется и начинает дышать всей грудью.

С каждым днем солнце набирает силу, дует южный ветер, и чувствуется, что зима уже не вернется, не победить ей тепла. Просыхая, курятся поля, твердеет на дорогах грязь, под ветром вскипает скопившаяся в низинах талая вода.

Пасха пришлась как раз на такое время, когда земля полностью обнажилась от снега, но было еще голо и серо и трава пробивалась лишь у завалинок на солнечном припеке.

С утра Егорка ушел с мальчишками на луг играть в лапту. Но, когда в деревне заскрипела гармонь и девичий голос залился песней, все остановились, и никто не бросился ловить пущенный свечой в небо мяч.

— Айда, — сказал кто-то, и все торопливо побежали в деревню.

Нарядные девки, взявшись под руки, вышагивали по улице в ногу, как солдаты. Подражая им, шли девчонки; среди них была Феня с носовым платком, туго набитым орехами. Она вынимала из платка по орешку, клала на крепкие зубы, щелкала, сплевывала с толстых губ скорлупу и аппетитно хрустела каленым ядром.

По улице нетвердой походкой шли парни и пели под гармонь разухабистые частушки.