Разные лица - Семён Работников (1987)

— Не знаю… Потревожили ей. Но ведь она баба молодая, сильная.

Этот случай можно было бы сразу забыть, если бы он не имел последствий.

Прасковья стала ходить по деревне и всякому встречному рассказывать, всплескивая руками:

— Сглазили Шуру-то, сглазили. Просыпаемся мы утром, выходим на крыльцо, а на ступеньках-то какой-то веник закопченный валяется. Шура взяла его и начала подметать. После этого с ней плохо и сделалось. Ей бы не дотрагиваться до него, да нам ведь невдомек. Это уж я после догадалась. Вот что люди могут натворить!

Похоже, Прасковья сама уверовала в это, потому что так искренне и с воодушевлением повествовала, что ей даже сочувствовали.

— Тьфу! — плюнула Наталья, услыхав ее рассказ. — Кликуша! Пра, кликуша. «Сглазили, сглазили!» — передразнила она ее так, как не сделал бы артист, и проводила долгим презрительным взглядом. Прасковья пошла дальше, высматривая, кому бы еще рассказать о венике. Каждый раз появлялись новые подробности: и как он валялся, и каким шнурком связан.

Фекла из деревни вскоре исчезла.

И еще было одно.

8

Егорка был на улице, когда соседская девчонка, старше его года на три, со злорадством, как показалось ему, сказала:

— Твою бабку забирать приехали.

Егорка оцепенел, а потом опрометью кинулся к дому, не разбирая дороги, проваливаясь в рыхлом снегу. Кто приехал, зачем, почему? И гнев, желание спасти бабушку, и сознание своего бессилья — все перемешалось. Мир перекосился, накренился на один бок. Он бежал, пот из-под шапки заливал лицо, ел глаза, капал с кончика носа, Егорка падал, вставал и снова падал, дыхание перехватывало, в висках стучало. Эх, если бы он был взрослым!

Вот и дом, точно вывернутый наизнанку. К палисаднику вожжами привязана сытая лошадь, запряженная в легкий возок, и, хотя она мирно хрустела лежащим у ее ног сеном, Егорке почудилось, что лошадь грозит ему своим фиолетовым глазом. Снег вокруг был истоптан, словно дом брали приступом.

Егорка отворил дверь и перекатился через порог, думая увидеть что-то страшное. Но в избе было тихо и мирно, и никто даже не покосился на него. Прежде чем вслушаться в разговор, он осмотрел незнакомых людей. Их было двое: один — молодой и тощий, другой — пожилой и толстый с вывернутыми губами и глазами навыкате. На полу бугорками стояла вода от растаявшего снега, который они внесли на своих хромовых сапогах. Они прохаживались по избе, разминались с дороги. В простенке между окнами, подавленная, сидела бабка Наталья. Глаза ее были широко раскрыты и как будто выдались вперед, руки с набухшими венами лежали на коленях и чуть подрагивали. Она была одета во все темное, и только голова повязана белым платком, стянутым узелком под подбородком.

Разговор, видно, только недавно начался.

— И зачем же вы пошли? — спросил толстый.

— Попросили… Говорят, умирает, — ответила Наталья.

— Ну и что же вы там сделали?

— Ничего, вату положила, потому что крови много шло, да попросила, чтобы лошадь запрягали и в больницу везли.

— А кто это сделал? — спросил молодой.

Главным был не он, а толстый, конечно. У толстого был солидный вид, и говорил он как в бочку, а молодой все озирался, разглядывал рамки с фотографиями, висевшие на стенах, и изредка вставлял свои вопросы.

— Не знаю, — сказала бабка.

— Знаете, но не хотите сказать.

Наталья молчала.

Толстый снова спросил:

— Почему именно вас позвали?

— Узнайте у тех, кто звал. — Наталья отвечала тихо, но ничего просительного, заискивающего в ее голосе не было.

— А вам предлагали?

— Говорили.

— Ну и что?

— Отказалась я.

— В цене не сошлись?

— Не умею я и не хочу такими делами заниматься.

— Так ли? А у нас другие сведения.

— Корове иной раз телиться помогу.

— А людям «помогаете»? — последнее слово было произнесено с насмешкой.