Рембрандт - Аким Волынский

Но вот перед нами картина от 1650 года, бросающая ярчайший свет на весь евангельский рассказ. В ней имеются черточки, которые возносят нас над элементарной фабулой новозаветной притчи. В чём заключается мораль этой притчи? Простая материальная помощь страждущему человеку превозносится над всеми иными видами служения человечеству, безмолвно осуждаются левит и священник, украшается похвалами Самарянин, с его мгновенной помощью болящему телу. Но такая евангельская мысль не поражает глубиной. Иногда человек, глубокий, нужный и даже вдохновенный, погруженный в высокие размышления, проходит безучастно мимо зрелища беды, бросая на него только рассеянный взгляд. Пусть кругом шумит наводнение и раздаются вопли о помощи. Ученый, занятый трудом, полезным для человечества, может в забвении собственной опасности продолжать свой труд и показаться наивному взгляду человеком бессердечным. А между тем человечество чрезвычайно обеднело бы, если бы таких людей не было на свете. Оно обеднело бы тою бедностью, в которой помочь ему не смог бы никакой самарянин. Пифагоры жизни, по расчетам которых будут впоследствии строиться мосты и машины, озабочены в данный момент только своими циркулями, но в их теоретическом отвлечении от забот текущего дня лежит особый вид благочестия и даже святости, нисколько не уступающий никакой хлопотливой самарянской филантропии. Это отлично показал Рембрандт на рассматриваемой картине. На первом плане самарянин перевязывает раненого. Тут же ящик с медикаментами и бинтами для первой помощи. В некотором отдалении, по дороге, идет левит, весь погруженный в чтение на ходу. Вот эта черточка, о которой мы говорили. Рембрандт далеко отходит от евангельской морали, ибо левит представлен у него не просто безучастным существом, или бессердечным прохожим, а человеком, высшего стиля, творящим свою иную миссию на пользу человечеству. Дать этому левиту в руки книгу мог только художник с иудаистическим кругозором, с культом интеллектуализма в душе. И вдруг вся картина выигрывает в значительности и глубине. В жанровую обстановку вносится идея, и всё впечатление меняется. Тут скрыта утонченная полемика с евангельским рассказом, в котором элементарное превозносится над выспренним. Простой раввин, критикуя притчу, сказал бы то же самое. Он указал бы пальцем на книгу закона и изрек бы: «Книга важнее». Люди пройдут, книги останутся. Останутся картины, статуи, литература, останется наука и пребудет в веках без конца. Всё же остальное пройдет, как дым, и исчезнет в вечно сменяющихся потоках материального бытия. Рембрандт припечатал христианскую иллюстрацию иудейской печатью, с изображением величественного герба Давида. Еврей ли или не еврей Рембрандт, но чувствовать и мыслить по-иудейски он умеет.

Имеются два бистровых рисунка Рембрандта на тему евангельской притчи, из которых один находится в Роттердаме, а другой в Лувре. В роттердамском рисунке мы имеем вроде большой композиции, частями примененной в разных картинах. На луврском же рисунке дана лишь сценка расплаты Самарянина с хозяином гостиницы. Этот последний эскиз исполнен при участии белой краски.