Рембрандт - Аким Волынский

В первый день недели Мария Магдалина приходит в сад Иосифа Аримафейского, ранним темным утром, чтобы посетить гроб Христа. Увидав, что камень отвален от могилы, она бежит назад и оповещает о случившемся Петра и Иоанна. Петр и Иоанн, услышав слова Марии Магдалины, спешат туда же. По прибытии на место, они поочередно убеждаются в том, что гроб пуст и что там находятся только пелены и плат, обвивавший голову Христа. Тогда они возвратились к себе домой, Мария же осталась у пустого гроба одна. Она стояла и плакала. Обливаясь слезами, она наклонилась ещё раз над гробом, и вдруг увидела двух ангелов, сидевших там, один у изголовья, а другой у ног. После короткой беседы с ними, она обернулась и увидела стоящего за нею садовника. Но это был Христос. Узнала Мария Магдалина его лишь по голосу. Этот чудесный рассказ, коротенький, но полный поэтических деталей дал Рембрандту мотив для картины, хранящейся в Букингемском дворце. Христос представлен в широкополой шляпе, с лопатой в правой руке и коротким ножом за поясом. При всей реальности такого изображения, Христу дан пасхально-белый костюм и сохранены его традиционные черты лица, так что встает вопрос, как могла Мария Магдалина его не узнать. Но уже в главе, посвященной Эммаусу, мы объяснили такую ошибку как Рембрандта, так и всех художников, задававшихся целью изобразить в том или другом образе воскресшего Христа. В ту же ошибку впадают и все иконописцы, и, насколько мне известно, ни один художественный критик этой наивной ошибки не заметил, несмотря на прямые указания евангельских текстов на то, что воскресшего не узнавали ни ученики, ни даже влюбленная в него Мария Магдалина. Христос вселяется в разных людей, однажды в эммауского прохожего, в другой раз в садовника, работавшего в саду Иосифа Аримафейского. Повсюду он был в этих случаях еврейским гадибуком, и узнать его можно было то по голосу, то по жесту преломления. Отметим в данном случае одну деталь, полную интереса и значения. Перед нами в евангельском рассказе садовник-гадибук: Христос вселился в садовника. Но именно таковым он и был во всю свою короткую легендарную жизнь. Он выращивал цветы, сооружал клумбы, партеры и аллеи в божественном винограднике, срезывал засохшие ветви смоковниц и бросал их в пыль. Это лейтмотив евангельских повествований. Мир берется в его растительной сущности, и всё делание нового человека на исторической арене сводится к насаждению новых цветов. Так и сложилось естественное противопоставление цветущего Нового Завета пустынно-каменному Ветхому. И мы уже отмечали на предыдущих страницах, что элементы исторического процесса выражены в большом прогрессивном нарастании, хотя и без тех естественных пропорций, которые придали бы всему движению гармонически-целостный характер. Если бы в дело садовника не вмешались разные александрийские и византийские мечтатели, может быть и не произошло бы в человеческой мысли того раздвоения, благодаря которому оказался нарушенным изначальный монизм. Сама фигура садовника-Христа затеряна для нас во мраке времен. Евангелие представляет собою компилятивный свод мозаических частей, исходящих от упомянутых нами гностических и всяких иных философов: всё существенное в нём, то примыкающее к иудаизму, то отходящее от него по прямой линии вперед, приходится откапывать, разгадывать, предполагать и очищать от схоластической пыли, от всей этой философской иконописи, которая нагромоздилась на нём. Мы очень далеко от реальной лопаты Христа и от его подлинных ножниц. Цветы евангельского Христа лишены корней. Это не сад, а букет, все цветы которого оторваны от ветхозаветной земли, скал и утесов. Это, может быть, даже не букет, а воздушный сад Семирамиды из деревцов без корней, перекинувшийся по хрупкому мостику между жилыми домами Вавилона: между жилыми домами Иудеи вдруг повис на высоте роскошный, пленительный и эфемерный сад.