Рембрандт - Аким Волынский

Другой раввин находится в коллекции герцога Девонширского. Это человек в необычайно великолепном костюме, с восточным тюрбаном на голове. Плащ его имеет большой аграф, представляющий собою целое ювелирное произведение искусства. Аграф этот усыпан камнями, жемчугами, снабжен медальоном. Одежда расшита позументами и узорами. Украшен драгоценностями даже и тюрбан. Всё это сказочное великолепие совершенно в духе восточного еврейства, которое любит придавать своему костюму иератическое сияние звезд. Такое широкое лицо, без усов, но с окладистой, красиво расчесанной бородой, не всегда сочтешь за еврейское лицо. Но если присмотреться к портрету внимательно, то и в нём непременно различишь человека апполинического культа, в его бранхидском прообразе, и человека этого не смешаешь <ни> с нашими иератистами других, мистических культов. Тут всё апперцептивно, всё морально, ибо, что такое человеческая нравственность вообще, как не апперцепция и выбор. Особенно по-еврейски сложены руки, в мягком и нежном переплете, без всякой интенсивности, без жеманства и позы.

Ещё два раввина того же 1635 года, один нью-йоркский, а другой лондонский. В нью-йоркском раввине обращает на себя внимание широкое лицо, столь мало типичное для евреев, лица которых аристократически длинны и узки. Опять дорогая одежда и отороченный мехом плащ. Черный бархатный тюрбан тоже изукрашен. Экспрессия лица, мирная и льющаяся ровным светом по всем чертам, не представляет ничего особенно интересного. Но изображение раввина на лондонском портрете, уже совершенно еврейское, захватывает своею интеллектуальною прелестью. Между двумя мощными пейсами, как седыми стенами, узкое и бледно-озаренное лицо, всё – мысль и чуткая идейность. Прекрасна и борода, свободно и богато спускающаяся на грудь, тоже одухотворенная и кое-где круглящася в винчианских завитках. Вот иерарх в подлинном облике. Всё выражение лица и глаз проникнуто глубочайшею серьезностью и тою примирительною мягкостью, которая дается рационалистическою мудростью. Художник живописно расположил на голове этого прекрасного старца темный тюрбан. Такой человек почти выходит из границ национального Иеговы, теистичного, но не монистического, и вступает на путь вселенского Элогима. Когда анафематствовали Спинозу в Амстердамской синагоге, то в числе демонстрантов мог быть раввин нью-йоркского портрета, но никак не этот лондонский. Он сам Спиноза в рясе и, может быть, ещё мудрее, в конце концов, преходящего картезианца, потому что мысль его белая и седая, способна выдержать любой штурм Канта, оказавшийся роковым для метафизики Спинозы. Вот где еврейство вечно в самом раввинатстве, в своей принадлежности к праисторическим корням гиперборейской мудрости.