Рембрандт - Аким Волынский

Несколько еврейских физиономий – поразительны по своим особенностям. Два портрета в Берлинском музее и в частной коллекции Рудольфа Канна в Париже обращают на себя особенное внимание. Оба лица по внешней структуре сходны между собою. Но трудно представить себе большее различие в выражениях. В Берлинском портрете перед нами человек в состоянии подавленности и угнетенности. Глаза блуждают растерянно и угрюмо. Ермолка отодвинулась назад. Костюм прост и беден. Только намек на воротник. Этот человек не процветает материально и не успокоен духовно. Тяжелые, толстые губы, не заросшие на раздвоении, создают оскаленность рта, нечто звериное, если не обезьянье. Пейсы тоже взбились на висках. Это одно из несчастных созданий гетто, объятое внутренним недугом. Другое впечатление производит парижский портрет. Здесь мы видим то, что я хотел бы назвать еврейскою святостью, особенно трогательною в лицах молодых людей. Это натура, полная рационалистического энтузиазма, талмудического восторга. Вдохновенный спорщик на экзегетические темы, верный ученик и будущий учитель. В православной христианской иконографии имеется одна характерная черточка. Для придания лику известного оживления, часть волос на голове выписывается отдельною прядью, получившею особое название: «вихор вдохновения». Почти всегда такой вихор служил только детерминативом отсутствующего внутреннего одушевления. Всё лицо отличается безмятежностью, а по лбу проведен ничего не говорящий, но вводящий в заблуждение вихор. Впрочем, такие шевелюрные детерминативы мы наблюдаем у лиц разных профессий. Существуют специальные шевелюры актеров, литераторов, поэтов и живописцев. Сам Николай Константинович Михайловский щеголял своею вихрастою шевелюрой. В редакциях газет вы наткнетесь иногда на простых Скрибов, с физиономиями сторожевых барбосов, но с вдохновенною шапкою волос. Актеры носят волосы с претензией на живописность: на голове стоит кокетливый хаос. У художников и живописцев кудри реками спускаются вниз на бархатную куртку. Иногда такой богемец, уже с брюшком, потрясает кудрями, чаруя либеральную молодежь. Я помню нашего Репина, в салонах гениального К.Ю. Давыдова и у Варвары Ивановны Инскуль, приятельницы Мопассана и поклонницы Л.Н. Толстого, приблизительно в таком искусительном облике. Всё это черты забавного ипокритства, отсутствующего в благочестной еврейской среде. Еврейский ученый юноша, или поэт, с арфою Давида в душе, не нуждается ни в каких детерминативах. Он так прост, что его можно и не заметить непосвященным глазом. Подлинность всей его личности, по сравнению с окружающим миром, выражена в цвете лица, в блеске и форме глаз, да и в конвульсивно-энергичном жесте при обсуждении каких-нибудь вопросов. Что касается волос на голове, всегда прижатых ермолкою, то это настоящая живая и волнующаяся масса, хотя бы и нерасчесанная, хотя бы в нищенской заброшенности, с соломою или с пухом в непослушных кудрях. Постоянно загребая костлявою рукою пряди волос, такой юноша путает шевелюру непрерывно, иногда превращая её в кричащую стихию. При этом движение рук его не рассчитано ни на какой эффект, а почти бессознательно и автоматично. Таков замечательный парижский портрет. Ни следа ипокритства, никакого искусственного пафоса, – это живая, отдельная струна в скрипке Элогима.