Рембрандт - Аким Волынский

Проходя мимо двух малозначительных портретов в Шверине и во Флорентийской галерее Питти, остановлюсь более подробно на портрете старика из венской частной галлереи. Под портретом у Рембрандта подпись: «Молящийся старик». Я подозреваю здесь некоторую неточность. Хотя старик и без шапки, но маска его лица выражает большое напряжение мысли, не чуждое семитического духа. Лицо не иудейское, напротив того, даже с оттенком чего-то зверино-варварского, что читается особенно явственно в диких волосах, встающих над низким лбом. Но я беру только жест благословляющих рук – жест типично иудейский, к какому прибегают евреи, произносящие бенедикцию над вином или свечами. Мы знаем этот жест у итальянской мадонны, но там он существенно иной – пассивно безвольный, богобоязненно внимательный, умилительно-упоенный. Здесь же у Рембрандта руки соединены между собою не плоскостями ладоней, а концами согнутых пальцев, чтобы дать место между двумя кистями чему-то благословляемому. При этом руки и пальцы повинуются мысли в такой же мере, как они повиновались бы ей у хирурга или в лаборатории. Жест осмыслен, разумен, апперцептивно трепетен и гармонирует с выражением лица. Лицо это как бы собралось вместе в том же акте благословения. Этого, однако, жеста было бы достаточно, чтобы сделать гипотезу об еврейском происхождении Рембрандта, так как никакому христианскому художнику не сродни и неизвестен такой специфический тип ритуальной манипуляции. В подкрепление этой мысли я сошлюсь ещё на два портрета – один женский 1654 года и другой мужской 1663 года.

Портрет женщины выставлен в Гаагской галерее. Тут уже нет никакого сомнения в том, что перед нами еврейка, благословляющая в пятницу вечером торжественно горящие на столе свечи. Свечей в картине мы не видим, но руки опять-таки собраны так же, как и на только что рассмотренном портрете. Между ними образовалось пространство, в котором что-то стоит или может стоять. Это не благочестивая христианская монашка, в белом платке, перекинутом через шею, а именно иудеянка, справляющая наступление субботы. Трепетные пальцы повисли в воздухе, но под ними начинается ликование грядущей невесты. Под другим портретом Розенберг пишет: «Гомер». В коллекции Рембрандта был бюст Гомера, но это всё-таки не Гомер. Гомер был бы изображен слепым. Тут же перед нами открытые и не потухшие глаза, с темными влажными пятнышками мыслящей жизни. Кажется, что на этого старика наброшен талес, хотя масляная раскраска дает широкие белесоватые пространства, где трудно распознать состав материи. Но старик зажал что-то левою рукой, правую же руку он простер высоко над левой в благословляющем жесте. Можно допустить, что он благословляет бокал с вином или длинный флакон. Семитичность фигуры, жеста и выражения неоспорима.

Так, дешифрируя содержание отдельных рембрандтовских картин и портретов, мы постоянно сталкиваемся с темами еврейского быта и еврейского ритуала, порою прикрытыми в духе тогдашнего эзотеризма. Если бы художник давал своим вещам подлинные наименования, не костюмируя их в угоду господствующим понятиям, или не по габимным соображениям, то мы имели бы постоянную галерею чисто еврейских сюжетов, на которую не оказалось бы спроса в среде амстердамских покупателей. Будучи великим художником, Рембрандт не отказывал себе однако в компромиссных сделках не только со средою, но и с совестью, чтобы торговля произведениями искусства не остановилась. Но общество амстердамское, вознеся художника очень высоко с самого начала, сразу же и быстро стало относиться к нему недоверчиво. Что-то скрывалось, что-то чуждое маскировалось, и это невольно чувствовалось кругом.

1 августа 1924 года

Евреи