Рембрандт - Аким Волынский

Но еврейская звездочка тут же рядом была бриллиантиком того же небосклона, отшлифованным никем иным, как самим Элогимом. И с тех пор аристократизм остался украшением еврейства, насколько он не искажен Габимой, берлинскими банкирами и яфетическими наслоениями на российской столичной почве. Вот почему для внимательного и видящего глаза простой бердичевский еврей – аристократ, а русский великий князь со всеми его аксельбантами, нередко плохо воспитанный варвар, которого остерегались даже многие европейские дворы. Таковы и эти два еврея, вышедшие из-под кисти Рембрандта. Конечно, по профессии своей это очень простые люди, ни в каком готском альманахе не записанные. Но среди разъевшихся амстердамских бюргеров они были настоящими маркизами по крови. Они костлявы, в них сухость гидальго, их вскормил не голландо-фламандский сыр. Какие-нибудь герои с картин Остадэ кажутся по сравнению с этими южными выходцами простодушными варварами. А один из этих двух портретов, в частной лондонской коллекции, производит даже особенно изысканное впечатление своим изможденным лицом, представленным почти в профиль. Большие темные глаза смотрят умно и сосредоточенно.

Портрет из частной галереи Делярова аристократичен в лучшем и высшем смысле этого слова. Вообще пора разделаться с воззрением на аристократизм, как на принадлежность привилегированных слоев общества. Я имею в виду только аристократизм духа, как средоточие утонченных воззрений, избранных мыслей и чувств, честной воли и верности лучшим заветам, в которых звучит расовая основа человека. Таким аристократом может на каждом шагу оказаться рабочий, крестьянин, или мелкий ремесленник, и почти никогда им не окажется самодовольный мещанин, хотя бы с толстой мошной, с орденами или с бюргермейстерской целью на шее. Еврей из коллекции Делярова, с римским, а не хамитическим носом, с иудейским лицом, по которому разлилась мягкость высшей интеллигентности весь – чистый, весь – однодумный, весь – пронзительно острый и рационалистический, являет нам, несомненно, беспримесный экземпляр семитической крови. В человеке этом нет внутренних препятствий, которые пришлось бы преодолевать, и мысль его течет в широких ровных берегах, полными и многоводными струями. Этот отпрыск семитической семьи несет на себе, при всей своей культурности, ни черты, ни отблеска демократической голландской габимы. Даже поставленный рядом с Яном Сиксом, этот молодой еврей, вероятно, не нашел бы общей с ним темы. Один тяготеет к науке, к философии, к сложным выкладкам, а другой погружен в сантиментальные грезы. Тут не пластичность розенкрейцеровская, а минерал. В Яне же Сиксе всё нежно, воздушно и растительно, отдаленно напоминая лондонские создания Ван-Дейка, увековеченные резцом Ломбарта. Иногда так глубоко войдешь в психику изображенного лица, что не сразу от него и оторвешься. А между тем, всё в том же альбоме, рядом помещен и другой портрет 1645 года. В прежнем портрете всё сухо и сурово, тут же всё – шире во внешнем масштабе, несколько более обычно по рисунку, но по краскам мягче и теплее. Даже какой-то маленький поэтический огонек реет над этим лицом, бесконечно привлекательным и приятным. Каким родным, сочувственным глазом надо было смотреть в толпу амстердамских евреев, чтобы извлекать из неё такие типы и так их изображать! Широкий воротник, в своей прекрасной расшнурованности, и неподражаемо надетая широкополая шляпа дополняют обаяние фигуры.

2 августа 1924 года