Рембрандт - Аким Волынский

Портрет в Паншангере, в коллекции графа Коупера, представляет для анализа исключительный интерес. Он относится к 1645 году, когда кисть Рембрандта уже ласкала большие сюжеты. Этому человеку, изображенному в тусклых очертаниях, дана та идейная мощь, из которой делается фанатик, борец на поле мысли, или мученик социального миллениума. Он сух, терпок и непотрясаем в своём интеллектуальном упорстве. Если в таком человеке нет ничего от габимы, от умягчающей сантиментальной идейности новых веков, то получится талмудист или гладиатор экзегеты, или же какой-нибудь общественный реформатор, душащий чужую свободу для чаемого блага душевного. Это нетерпимый человек, из категории воинствующего Израиля. Терпимы и толерантны – язычники. Им нечего созерцать, и спокойствие их ничем не нарушается. Но если человек полагает себя обладателем истины, нужной Израилю и через него всему человечеству, то он становится нетерпимым ко всему чужому и противодействующему. Есть два рода нетерпимости: одна восторженная, самоупоенная, связанная со сладким ощущением собственной ценности или, вернее, связанная с ощущением самого себя, как носителя высшей путеводной истины, с сознанием, что я сам по себе стою на путях божьего промысла. Но я живу Элогимом и иду в его свету, неся народу его бриллианты. Вот откуда эта уничижительно склоненная голова при вековой внутренней непотрясаемости. Бывает нетерпимость и другая, нетерпимость политика, переходящая в деспотизм, в элементарное попирание чужих прав и всего угрожающего. На портрете Рембрандта мы имеем дело с нетерпимостью, конечно, совершенно искреннею, хотя и фанатическою. Об этом говорят горящие глаза – вся собранность и сжатость лица в комок пылающих солнечных лучей. Я бы не сказал, что здесь представлен образчик чистого, беспримесного иудаизма. Сам по себе иудаизм ровен и гладок в своих бесконечно мудрых умозрениях. Тут солнечный путь на высоте. Такой безмятежности в паншангеровском портрете не ощущается. Горбинка на носу свидетельствует о том, что это – плод дальних расовых смешений, с примесью ханаано-хеттейской крови, внутри которого имеется какая-то тяжелая муть. Человек этот рвется в высоту через восторг, через умственный энтузиазм, не имея в себе тишины, которая имманентна правде.

Два портрета испанских евреев, в Париже и в Лондоне, того 1645 года, не менее интересны. Таких евреев можно встретить в Смирне или в Салониках, где среди них особенно много разбогатевших купцов, подпавших заметно влиянию турецкой Габимы, но в сношениях между собою до сих пор ещё употребляющих испанский язык. Следует вообще заметить, что испанское солнце и культура мавританских халифатов пронизали насквозь душу еврейского народа и создали человеческую разновидность, долговечную и замечательную. Тут среди евреев были философские и литературные гении, не померкшие до сих пор в памяти европейских народов. Достаточно назвать имя Маймонида, автора классического сочинения «More Nebuchim»[82]. Но при всей своей самобытной гениальности, испанский Израиль неотделим от Испанской истории того времени в целом, и если чем отличается от окружающего мира, то это своим изысканно-интеллектуальным аристократизмом. Звезда Севильи всегда гораздо эффектнее на южном небе.