Разные лица - Семён Работников (1987)

— Ефим Иванович, выручай. Выдели андреевской ферме воза четыре сена. Мы здесь бедствуем, а у тебя, чай, где-нибудь припрятано. Я завтра пришлю к тебе два трактора с прицепом, а ты укажи, где им брать.

Ефим к этому времени уже имел орден, поэтому чувствовал себя в кабинете председателя уверенно. Тон Жигалина ему сразу не понравился: председатель говорил о четырех возах сена как о каком-то пустяке, не просил, а ставил в известность. Сидя в кресле напротив Жигалина, Ефим про себя соображал: «Дай один раз — и не отвадишь. На мое сено станут смотреть как на свое собственное. Своих коров не накормят и моих оголодят».

— Не дам, — вначале спокойным голосом сказал Ефим, а сам уже передернулся.

— Как так: «Не дам»? — удивился Жигалин.

— Вы возьмете, а чем я буду своих коров кормить? Потом вы мне это сено не вернете.

— У тебя пятьдесят голов, а здесь двести.

— Но у меня и народу восемь душ, из них пять старух, и я смог накосить почти все своими руками. — Ефим сильнее горячился. — А у вас тут народу десятки, вон по коридору сколько ходят, все под носом у начальства, и вы не смогли кормами запастись. А теперь: «Выручи, Ефим Иванович!» А у Ефима Ивановича про вас не заготовлено!

— Да ты что, в самом деле! Разве мы не в одном колхозе живем? Здесь скоро коровам жевать будет нечего! — И председатель слегка стукнул кулаком по столу. — Дашь!

Ефим встал с кресла, подошел к председательскому столу и грохнул о него своим огромным кулачищем.

— Не дам! — и набычил свою голову.

— Не дашь — возьмем сами!

— Берите. Но с меня тогда работы не спрашивайте. Я вам воздухом кормить коров не стану.

И председатель пошел на попятную.

— Да у тебя, чай, в загашнике… Ну и ну! Ты самый настоящий кулак. Лучше сгноишь, чем другим дашь.

— Надо не спать, а работать. Я за всех отдуваться не собираюсь!

Ефим уже давно хлопнул дверью и вышел, а Жигалин все сидел и качал головой:

— Ну и ну! Ну и Крутой!

Больше десяти лет руководил Ефим манинской бригадой, и всегда удои на его ферме были очень высокие. Полсотни коров, помещавшихся в старом бревенчатом коровнике, давали молока столько же, сколько содержавшиеся на андреевской ферме двести с лишним голов.

Как-то Ефим прикинул: сколько скота могли бы прокормить манинские угодья? Сто, предел — сто тридцать, и то, если подкармливать клевером. Богатых покосов вокруг нет, обкашивали овраги, опушки, небольшие луговины. Выгоны тоже не ахти какие. Правда, можно пасти по лесам, но только если хороший пастух. Рудольф же боялся леса и крутился с табуном по опушкам.

Но о расширении своей фермы Ефим не гадал, он подумывал о том, как бы не пришлось ее сокращать. За все время прибавился только один человек — Рудольф, убыль же была большая. Мать и ее подруги, работавшие на ферме, подходили к пенсионному возрасту, а потом и перешагнули через него. Ефим всегда со страхом думал о том времени, когда они перестанут работать. Это будет конец его ферме.

— Ты, тетка Марья, у нас, чай, еще годков десять поработаешь, — говорил он, улыбаясь, а сам ждал, что ответит доярка. — Детей вырастила, теперь надо внуков на ноги подымать. Пензия да зарплата — машину им купишь. А они тебе памятник до неба поставят.

— Не нужон он мне, памятник-то. Схоронили бы по-людски… А поработать можно, не десять, конечно, лет, года два-три, пока здоровье есть.

Они не мыслили себя без работы, и почти каждая женщина проработала сверх срока еще года три-четыре. Но есть предел и человеческой выносливости. У Прасковьи, матери Ефима, на шестидесятом году открылось сразу несколько болезней, и она уже не могла больше работать. Ее группу коров поделили дочь с невесткой, Ефим тоже усердно помогал им.

Вслед за матерью подошла очередь Марье Копыловой остаться дома — привезли внука из города.

— Проводите электричество, — требовал Ефим в конторе. — Доильными аппаратами я управлюсь со своей семьей.