Разные лица - Семён Работников (1987)

Как Ефим ни старался побольше скосить своей бригадой и самому сметать стога, чтобы стояли они прямые, не мокли и веселили душу, все сделать самим было невозможно, поэтому в Манине в горячую пору работали приезжие из города. Вот здесь крутой нрав порою не помогал, а вредил Ефиму. Без крика, без ругани он обойтись не мог. Увидев, как, неловко держа грабли в руках, сгребает сено, больше половины оставляя на кошенине, какая-нибудь женщина с накрашенными губами, в брюках, Ефим сразу заводился.

— Дура! — орал он. — Что ты грабли-то держишь как? Не укусят они тебя!

— Сам дурак, — отвечали ему.

— Я сейчас тебя к едреной матери с луга-то погоню! И на работу сопчу, чтобы оштрафовали. Мадама!

— За что, голова твоя огурцом?

— А за то, рожа твоя изрисованная, что ты не работаешь, а халтуришь! Рази это работа? Ну-ка! — Ефим со злобой выхватывал грабли, начинал грести по уже гребленному и набирал порядочную охапку сена. — А это ты кому оставила? Что трава-то зря росла? Зря ее косили, сушили, ворошили?..

— Не можем мы, как ты.

— Масло сливочное жрать можешь, а простую работу делать не можешь?

Женщина, чуть не плача, брала у него грабли, а Ефим все кипятился:

— Вот что я вам скажу: сознательности у вас нету!

— Как только с тобой жена живет. Наверно, ты ее по нечетным дням бьешь.

— Я и по четным могу вдарить, коли за дело. Но до своей жены я пока пальцем не дотронулся. Скорее даже наоборот…

— Она тебя била?

— Было дело, — Ефим сразу остывал.

— Правильно сделала.

Свою угрозу — сообщить на производство — Ефим никогда не выполнял, но поругивался частенько, и рабочие его не любили. Он понимал, сноровка у них не та, но сноровка сноровкой, а нужно еще прилежание. Его-то, в основном, и не хватало. Однажды стог заложили чуть ли не на болоте. Ефим разозлился и изругал всех в пух и прах. Неужели трудно было догадаться, что стог загниет, если будет стоять на низком сыром месте. Никто не захотел немного подумать. Лишь бы сделать и отчитаться. Ефим заставил стог раскидать и поставить на сухом месте. Макушки он всегда переделывал, чтобы они не гнулись в сторону, а стояли прямо.

Одна семейная забота одолевала Ефима — сестра Любаха. Ей уже далеко за двадцать, и не было никакой надежды, что она выйдет замуж, во-первых, потому, что парней в деревне — никого, и во-вторых, у ней был бросающийся недостаток — бельмо на левом глазу, — в детстве уколола глаз соломиной. Миловидная стройная девушка, но глаз с бельмом портил ее. Любаха понимала это и при людях старалась смотреть вниз, но все равно заметно. С каждым годом в ней росло отчаяние, и, казалось, еще немного, и могло произойти что-то страшное.

В свои нечастые наезды на станцию Ефим приметил мужичонка, слонявшегося около вокзала. Еще молодой, нет и тридцати, но выглядевший старо в засаленном, как у тракториста, костюмишке, небритый, в стоптанных ботинках. Наверно, у него было бурное прошлое, но зато видов на будущее — никаких. Откуда-то он появился на пыльной железнодорожной станции и готов был снова куда-нибудь уехать, но пока задерживался, видно, что-то здесь кормило. Он подолгу стоял около путей, поглядывая на громыхающие мимо поезда, вращал давно не чесанной головой, словно считал вагоны. Ефим всегда с презрением отворачивался от него.

Приехав под выходной на станцию купить кое-что себе и другим, Ефим снова увидел его возле вокзала — сидит на скамейке и покуривает сигарету, наверняка не свою, — стрельнул у прохожего. Подольше задержав на нем взгляд, Ефим разглядел в его лице что-то смирное и даже печальное, как будто он устал от всего, и неожиданно у Ефима родилась мысль. Он подошел к нему и сказал:

— Пошли.

Мужичонка поднялся и, не спросив, покорно пошагал за Ефимом. Он привел его в привокзальный буфет, взял поднос, нагрузил его едой, поставил четыре кружки пива и сел за крайний столик.

— Ешь.