Разные лица - Семён Работников (1987)

Мыльников увеличил шефскую помощь: в Михалево чуть ли не каждый месяц стал приезжать хор пенсионеров из заводского дома культуры.

После ухода на пенсию Мыльникова потянуло в родную деревню, и он купил в Михалеве дом. Дом был большой и старый, Мыльникову такой — ни к чему, а нужно место. Позади рос сад, и рядом — дорога. Плотники разобрали дом и на его месте возвели щитовой, летний, о двух широких окнах, сбоку пристроили веранду. Огород Мыльников обнес новым высоким забором, пустив поверху колючую проволоку.

— У меня всегда была тяга к земле, — говорил он соседям.

После майских праздников Мыльников с женой перебирался в деревню и жил до глубокой осени, пока не оголялись леса. Всегда он был при деле. Весной копался в огороде, а с июня похаживал в лес — вначале за первыми редкими еще грибами-колосовиками, потом — за земляникой; к середине лета в лесу — всего про́пасть: и черники, и малины, и грибов, — хоть не уходи из леса. Осенью тоже благодать: брусника, клюква, а грибов, самых лучших, необеримо: и белые, и грузди, и волнушки, и опята.

Повесив корзину на руку, Мыльников с женой отправлялся в лес. С одинаковыми круглыми животами, они никогда не спешили, ходили с достоинством. Он, побывав на посту директора завода, усвоил степенные манеры — высоко держал подбородок, голову поворачивал как-то особо, движения рук — плавные. В лице появилось что-то благообразное, как у святого. Вид его портила расстегнутая на вершине живота пуговица. В деревне он позволял себе такое — чтобы дышалось вольнее.

Часа через три такие же чинные они возвращались домой с полной корзиной грибов, садились на ступеньки крыльца и сортировали: одни нанизывали на нитку, другие крошили на жарево, третьи отбирали на засолку. Сзади дома у них всегда висели связки сохнущих грибов.

Вечером они снова шли за деревню, но уже с пустыми руками, прогулки ради. В августе, когда поспевали яблоки, ночью он совсем не ложился спать и стерег свой огород.

Хождение в лес, огород — это еще не все, Мыльников занимался общественной работой, бывал на колхозных собраниях, выступал и учил людей, как надо жить. Охотно шел он и в школу, где рассказывал подрастающему поколению о том, как жили прежде и как живут теперь.

— Вот вы, — говорил он старшеклассницам, — сапоги-чулки носите, а ведь раньше их не носили.

Девушки, глядя на его расстегнутую пуговицу, с трудом сдерживали смех. Всегда кто-нибудь в конце беседы прыскал в ладони. Тогда Мыльников округлял глаза, сердито смотрел на притихший класс.

— Да-а, распустили вас, — тяжко вздыхал он.

Петр Шилов тоже не давал ему покоя, тревожил его обеспеченную старость.

Шилов до вечера провозился с трактором и даже не сходил домой на обед. Повреждение он исправил сразу, но, начав копаться в моторе, не мог уже остановиться, пока не прощупал все узлы. Стер грязь, заменил смазку, подкрутил ослабевшие гайки. «Сейчас доделаю и пойду есть», — думал Шилов, но глаза его находили новую работу, и он оставался. День перевалил на вторую половину, и обедать теперь не имело смысла: будет ни то ни се, ни обед, ни ужин. «Уж лучше потерплю», — сказал он себе и взялся за трак…

Убрав ключи, Шилов подумал, что не опробовал, как теперь работает трактор. Решил завести и немного проехать. Мотор завелся сразу, он сел в кабину и тронул рычаги. В сознании опять всплыла утренняя беседа с механиком. Мотор сильно работал и отдавал ему в сердце.

— На меня заявления писать! — вслух сказал он, закипая ненавистью. — Дебоширом называть!..