Разные лица - Семён Работников (1987)

меня взяли на войну.

А какой же я вояка —

не попробовал ни одну.

Частушки становились все солоней. Девки, фыркнув, выбегали из круга. Упарив гармониста и сам упарившись, дядя Федя находил в углу свою сумку и шел проситься к кому-нибудь на ночлег. Иногда он засыпал на крыльце.

Однажды дядя Федя не нашел на гулянье своей сумки. Михалевские парни клялись и божились, что никто из них не брал, и говорили, что ее, наверно, взяли большесельские, пришедшие в этот вечер гулять в Михалево.

— А какая там сумма была? — спрашивали его.

Дядя Федя молчал и ник головой.

К известию о том, что налоговым агентом будет Мыльников, в Михалеве отнеслись по-разному. Одни радовались: он был свой, деревенский. А свой — не должен обидеть своих, не будет считать яблони в огороде, которые и родят-то раз в три года, сможет подождать, у кого неуправка с деньгами, не накладывая пени, или пни, как их звали в деревне. Другие говорили, что свой бывает хуже чужого, что от своего ничего не укроется: ни животина на дворе, ни улей в огороде, у него все заранее подсчитано.

Вскоре Мыльников стал обходить дворы. Одет он был по-городскому — пальто с разрезом, шапка с кожаным верхом, яловые, со скрипом, сапоги. На боку, как и положено налоговому агенту, — сумка. Она блестела свежим глянцем и придавала ему строгий вид.

— В люди вышел, а́гентом стал, — говорили о нем. — Уж этот с сумкой не расстанется, не кинет ее, как дядя Федя, в угол.

Пришел он и в дом к Шиловым.

— Здравствуй, тетка Агрофена, — наклонившись под притолокой, он шагнул в избу.

— Здравствуйте, Борис Спиридонович. Проходите.

Петьке, гревшемуся в это время на печке, было немного стыдно слышать слишком ласковый голос матери.

Мыльников, поскрипывая сапогами, не спеша прошел и сел на лавку к столу. Открыл сумку, пошуршал в ней, как мышь, бумагами, нашел нужную, вынул и разложил на столе. Из гнезда под крышкой сумки достал ручку. Было видно, что ему доставляет большое удовольствие шелестеть бумагами.

— Та-ак. Сейчас поглядим, что тут за вами значится, — сказал он.

— У меня все уплочено, Борис Спиридонович, все, — ласково пела мать. — Я аккуратно плачу, в срок.

— Все? А вот в ведомости вас нет как заплатившей.

— Как нет, Борис Спиридонович?! — голос матери задрожал.

— Тут стоит — Шилов А. Г., а не Шилова.

— У нас в деревне, сами знаете, нет мужика Шилова А. Г., а есть только я, баба, Шилова Агрофена Григорьевна… Боже мой! Что теперь будет?! Снова налог платить? Да у меня и так ничего нету! — мать залилась слезами.

Петька следом за ней тоже заплакал, но, чтобы его не услышали, зарылся лицом в подушку. Он чувствовал, что здесь какая-то несправедливость, и ему хотелось стать побыстрее большим и сильным.

— А квитанция у вас есть? — спросил Мыльников.

— Есть, есть! — мать кинулась к божнице, сняла жестяную банку и вытряхнула из нее на стол кучу квитанций.

Мыльников отобрал среди старых свежие, внимательно со всех сторон оглядел их, но не спешил успокоить Петькину мать.

Конечно, матери нечего было бояться, раз квитанции у нее на руках. Но откуда ей, вдове, едва умевшей расписываться, знать это.

— Да, по квитанциям значится, что уплочено, — сказал Мыльников. — А в ведомости почему-то стоит Шилов А. Г.

— Да это я, я! — рыдала мать. — Букву забыли дописать. Так допишите ее, ради Христа, Борис Спиридонович. А то я ночи спать не буду. Я не о себе тужу, а о мальчонке. — Она глянула на печь и встретилась с полными слез глазами сына.

— Ведь это документ, тетка Агрофена! — Мыльников задумался. — Ну да что с вас возьмешь?

Мать затаила дыхание, Петька — тоже. Мыльников долго примерялся и наконец вписал букву «а», от которой, думалось, зависело все в их с матерью жизни. Мать кинулась к печи и загремела заслонкой, Петька радостно завозился, слезы, стоявшие в его глазах, уходили обратно.