Разные лица - Семён Работников (1987)

Шилов надел на кудрявую голову кепку, на козырьке которой остались отпечатки пальцев, и вышел из тесной конторки на улицу. Стоял август, и в солнечном свете, заливавшем округу, было что-то прощальное. Трактор стоял, поблескивая гусеницами, и дожидался его. «Сейчас мы тебя подлечим, чтобы ты снова бегал», — сказал ему Шилов. Он открыл кабину, снял сидение, вынул из-под него ключи и разложил их рядом с трактором на земле так, чтобы все было под рукой. Когда дело касалось трактора, он любил делать все обстоятельно и никогда не спешил. Он хотел выкинуть из головы разговор о заявлении, чтобы нащупать у трактора больное место. «Значит, так. Начнем с самого простого», — рассуждал он. Вскоре один только зад, обтянутый промасленными штанами, торчал снаружи, а голова и туловище скрылись под капотом. Когда к нему подходили товарищи и предлагали покурить, Шилов ничего не отвечал, и они, немного постояв, уходили. Но не удалось ему полностью освободиться от неприятных мыслей, и руки его делали одно, а голова думала о другом…

Ненависть зародилась у Шилова к Мыльникову давно, когда он был еще мальчишкой, а Мыльников — молодым мужиком и работал по их деревне налоговым агентом.

До Мыльникова налоги с дворов в Михалеве собирал дядя Федя, маленький кривоногий мужичонка, балагур и похабник. Дядей Федей его звали все, даже люди по возрасту старше, и себя он тоже называл дядей Федей.

— Эй, Федосья, готовься! Дядя Федя идет! — кричал он какой-нибудь вдове, которых тогда было во много раз больше, чем женщин, живших за мужьями.

— Я те приготовлюсь, я те ноги-то кривые повыдергаю, охальник! — обижалась честная вдова.

— Я ей про Фому, а она мне про Ерему. Я ей про деньги. А она об чем подумала?! Ай-ай-ай!.. Нехорошо!

— Да ну тебя совсем! С тобой согрешишь! У тебя язык-то, как мельничные крылья, во все стороны поворачивается.

— Нет, с дядей Федей не согрешишь. У дяди Феди грешилка на войне погибла. И крест ей поставлен. Дядя Федя святым стал. А то бы я вас… Лапушки мои! Не могу глядеть, как вы на корню гниете… Ну как, заходить или мимо?

— Да уж заходи, черт окаянный! Поднакопила немного деньжат. Рано или поздно, а отдавать надо.

— Это верно. Как девке ни страшно за свою честь, а все-таки придется когда-нибудь и сесть… Но могу и повременить, коли сряду задумала себе покупать.

— До сряды ли теперь!

Дядя Федя всегда охотно соглашался подождать, если нечем было платить, и даже обходил дом стороной, чтобы не напоминать людям лишний раз о себе, но любил он, чтобы его угостили, немного — стопку самогонки и заплесневелый соленый огурец. Зато он никогда не выходил на двор считать овечьи хвосты, писал все со слов хозяев. Угощали его не во всех домах, а только, там, где был достаток. К концу дня дядя Федя изрядно поднабирался и шел с распухшей от денег сумкой по деревне.

— Марья, возьми мою сумку, а я в клуб схожу на девок поглядеть.

— Да у тебя в сумке-то, чай тыщи! Боязно брать.

— Двадцать тыщ, Марья, как одна копеечка!

— Ой! И как ты не боишься с такими деньгами ходить, да еще выпимши?

— Меня Гитлером пугали — не напугали. А теперь мне кого бояться?

— Да мало ли нечестных на руку людей!

— Для дяди Феди все люди честные.

Иногда он приходил на гуляние со своей потертой сумкой, кидал ее в угол, расставлял кривые ноги, выбрасывая в стороны руки и глядел на гармониста, дожидаясь, когда тот заиграет его, дяди Федину, плясовую. Люди, сталкиваясь плечами, обступали его плотным кольцом, вытягивали шеи. Дядя Федя начинал не спеша, как бы разминался, — плыл вразвалку по кругу, шевеля кистями рук и изредка задевая каблуками половицы, а потом расходился — сыпал частую дробь, хлопал ладонями по коленкам, по подошве сапога, по полу, по открытому рту, шел вприсядку, вертелся колесом, плясал на заду, ухал и вскрикивал:

— Чаще, чаще!

Знал он уйму частушек «с картинками».

Ах вы, девушки-голубки,