Разные лица - Семён Работников (1987)

Когда Василий уставал, он клал Славку на траву и отдыхал самое короткое время, минуты две-три. Потом снова подхватывал его на руки и бежал.

Но самое страшное для Василия было не тогда, когда он нес сына, а когда он наконец вышел на дорогу. Кругом ни одной живой души. Он не знал, что ему делать — бежать ли в деревню, до которой было километра два, или стоять и ждать машины. Дорога была небойкой, но все-таки по ней ездили и колхозные машины, и лесовозы, и автобусы из города с грибниками. Василий метался по дороге. Хоть откуда-нибудь бы шла машина. Но все словно вымерло.

Наконец послышался шум мотора. Машина шла из города. Василий встал посреди дороги, раскинув крестом руки. Пусть его лучше раздавит, но с места он не сдвинется. Шофер затормозил:

— Слушай! Разворачивайся! Сын у меня! Заплачу, сколько хошь!

Шофер не сразу понял, что хотят от него, а поняв, заторопился.

Сидя в кабине и держа на коленях сына, Василий снова наполнился надеждой. Только бы не заглох мотор, не сломалась машина. Казалось, спасение зависело только от нее. Шофер расспрашивал его, Василий говорил, но вряд ли тот понял, что произошло тут. Славка лежал с закрытыми глазами, и время от времени отец касался щекой его губ — дышит ли, живой ли?

Вот и город, улица, больница…

Три дня Василий провел в городе, ничего не ел, спал где придется, даже не спал, а забывался на короткое время, проваливался в пустоту. Его вызвали к следователю. Василий рассказал, как было дело, и дал расписку, что он никуда не уедет. Это было лишнее. Наказание? Он готов к любому. Да и разве есть на свете наказание тяжелее того, которое он нес теперь?!

Узнав о случившемся, из деревни приехала Клава. Она готова была осыпать его градом попреков, плюнуть ему в лицо, вцепиться в глаза, но, увидев его, страшно исхудалого, заросшего щетиной, она только подошла к нему, встала рядом, загородила лицо руками и заплакала.

На третий день Славка умер.

Василий не знал, что было бы с ним, если бы жены не было рядом. Наверно, он бы пошел на станцию и бросился бы под поезд.

Василий на короткое время отвлекся от воспоминаний и осмотрел лес. Деревья уже оживали. Кора на ивовых кустах и стволах осин чуть приметно зазеленела, потрескавшаяся кора старых берез сочилась.

Дорога шла под уклон к болоту, и в лицо ему дышало ледяной сыростью. Два раза он вспугнул тетеревов. Сердце его вздрагивало былым азартом, он долго провожал красивых больших птиц взглядом.

Василий никогда не был суеверным, не стал он суеверным и теперь. Но после смерти сына он уже по-другому глядел на жизнь. Похоже, человек всегда начинает задумываться, когда с ним что-нибудь произойдет, а до этого идет по жизни не размышляя. Навсегда засели у него в голове слова старого охотника, сказанные шутливым тоном, и Василий думал, думал мучительно. Случайно ли сын угодил под его выстрел? Или это был тот самый «предел»?

Суд Василию отложили до осени. Он по-прежнему работал — пас коров, но работал и жил как будто по привычке. Выгнав стадо на луг, он застывал на одном месте, взгляд его ни на чем не останавливался, скользил мимо. Так он мог простоять час, другой. Очнувшись, Василий оглядывал коров, которые разбредались по всему лугу, заходили на озимь, и шел собирать их. Днем на работе ему все-таки было легче.

Тяжелы были вечера, когда он пригонял стадо в деревню. Не хотелось заходить в дом, где все напоминало о Славке, не хотелось никого видеть и говорить. Выпив в огороде бутылку вина и закусив сорванным прямо с гряды переспелым желтым огурцом, Василий садился на крыльцо. Темнота окутывала его. Он смотрел на звезды и думал о том, как хорошо было бы ему теперь умереть. Устав сидеть, он ложился на бок и задремывал, не обращая внимания на осенний холод, пробиравший его через фуфайку. Ночью он часто просыпался и все думал о том же — о сыне.