Разные лица - Семён Работников (1987)

Спасла его жена Клава. Какие женщины все же живучие, выносливые! Во время похорон Славки она была без сознания, но уже на другой день хлопотала по избе, сама истопила печь, подоила корову, накормила Людмилу и Светлану. У нее оставались две дочери, и надо было жить ради них.

Недели две Клава не обращала на мужа внимания. Василий слышал через стену, как она ложится с дочерьми спать, как о чем-то шепчутся перед сном, а потом все стихало — они засыпали. А он лежал на голых холодных ступеньках и желал себе только одного — смерти. Застрелиться или повеситься он уже не мог: бурное отчаяние прошло, уступив место тоске, безысходности.

Однажды дверь на крыльцо отворилась, и пьяный Василий в темном дверном проеме увидел жену. Она была в длинной ночной сорочке, поверх которой было накинуто пальто.

— Ты что здесь лежишь, нейдешь в избу? — спросила она, точно он лежал на крыльце первый раз.

— Мне Славку жалко, — отвечал Василий, кутаясь в фуфайку.

— Его теперь не воротишь ничем. Ушел от нас Славка насовсем.

— Не могу, не хочу без него жить! — Василию вдруг стало трудно дышать, он рванул фуфайку за ворот так, что от нее на ступеньки посыпались пуговицы, и пьяно стукнулся затылком о стену.

Первый раз за все это время он плакал. Слезы долго допились и нашли наконец выход.

— Глупый, разве можно такое говорить? А Людка, а Светка — не дети твои? О них ты что — не думаешь?

— Сын… сын… — трясся в плаче Василий.

Горе после слов жены, нет, не отпустило его, но стало не таким саднящим. Не стоит ему так терзать себя. Человек проверяется еще и тем, как он может переносить несчастья. У него семья, и надо жить ради семьи. А ту пулю не воротишь и не пошлешь назад в ствол, сколько бы об этом ни думал.

Василий, поднимаясь по ступенькам, покачивался не от хмеля, а от опустошения, вызванного слезами. Жена поддерживала его.

Потом был суд. Дали Василию три года.

Дорога сужалась и петляла. Лес делался мельче, сосны и ели уже не росли тут, их сменили чахлые березки, ольха и ивовые кусты. Становилось холоднее, хотя солнце подходило к своей самой высокой точке. Вскоре между кустов мелькнуло что-то светлое. Василий не сразу понял, что это болото. Как сильно в этом году оно разлилось! Осинник стоял в воде, отражаясь в ней стволами и голыми ветками.

Подойдя к краю болота, Василий немного поколебался и шагнул в воду. Она сдавливала резиновые сапоги и леденила ноги. Иногда под каблук попадал лед, и Василий, боясь упасть, хватался за ближний куст.

Над болотом стояло яркое голубое небо. Был виден противоположный берег, еще круче, чем этот, поднимавшийся вверх, потемневшие ели и сосны на том берегу. Тут была когда-то река, но обмелела и заболотила пойму. Воздух был сырой и холодный, он остужал голову, и думалось ясно.

Почему выбор пал на сына, а не на него самого? Почему не разорвалось у него в руках ружье, не выбило ему глаз, оба глаза, не изуродовало лицо, не убило его, наконец? Если бы случилось с ним, было бы легче понять. Но сын, мальчик, который только начинал жить и ничего еще не видел. Слишком жестоко и несправедливо, чтобы можно было поверить. А он сам всегда ли был справедлив и добр, хотя бы к тем же зверям и птицам?

Василий чуть не черпал сапогами воду. Недолго пробудет эта вешняя вода, неделю-другую, и болото войдет в свои берега. Дальше идти было опасно. Склонив к воде головы, стоял прошлогодний сухой камыш, осока была вся затоплена.

Болото казалось безжизненным, но Василий ждал, и вскоре взгляд его стал различать плавающих уток, затем он услышал свист их крыльев. Василий глядел на них. Он всегда любил зверей и птиц, хотя и убивал их на охоте.

Василий ушел с болота, когда совсем продрог. Разогретая земля в лесу дышала прелью. Зеленеющие стволы осин пахли прохладно и горьковато. Уже подсох верхний слой летошней листвы и шуршал под ногами.

Впереди мелькнуло небо. Лес кончался.

Вражда