Разные лица - Семён Работников (1987)

Всегда, когда дело доходило до сдачи стогов, до их приходования, у Крутого появлялась одна и та же мысль: «Вот я старался, ночей недосыпал, двоим бабам все лето покою не давал, с рабочими ругался, чтобы накосить вдоволь, чтобы коровы были сыты. А кто-то все лето прохлаждался, баклуши бил. И теперь я должен отдать ему свое сено, потому что он не мог накосить». Ефиму казалось, что он отрывает от себя свое родное, кровное, и до боли жалко делалось стогов, их потом поставленных по всей округе.

Вместо одной цифры он называл другую, значительно занижая количество стогов и сена в них.

— Врешь! — не верили ему в конторе. — А ежели проверим?

— Проверяйте, — не моргнув глазом, отвечал Ефим.

— Найдем лишнее — худо будет!

— Ищите.

Искали — не находили. Никто лучше Ефима не знал округу, и стожков десять он ставил в укромных местах: в густом ельнике, в дубняке, в лощинке. Как-то он так спрятал два стога, что и сам еле нашел. Когда метали такие стога, предупреждал своих:

— Вы только, бабы, молчок.

— Могила, — соглашались они.

Зимой жизнь в Манине как будто замирала, словно оставшиеся здесь люди залегли в спячку, как медведи. Только с вечера избы помигают огоньками; и недалеко — всего четыре километра до Андреевского, центральной усадьбы, — но не провели сюда электрического света, пожалели столбов и проводов, а много ли насидишь с керосиновой лампой. Но нет, жизнь не останавливалась и зимой. Между домами проторены тропки, а к ферме ведет наезженная дорога. Люди и рано утром, и в полдень, и вечером ходят туда, доят, выгребают навоз, подвозят корма. Только жизнь зимой делается неспешной, неторопливой, вполсилы никто не работает, но все же того накала, что летом, нет, и беспокоиться людям нечего.

Ефим так утеплил коровник, что он напоминает омет, — с северной стороны навалил соломы до самой крыши и прижал ее слегами. Пусть какие угодно дуют свирепые ветры, какие угодно стоят трескучие морозы, не проникнут они внутрь, и коровы, а особенно телята будут в тепле. В коровнике всегда курится печка и есть запас теплой воды. Перед воротами свалено несколько возов сена с таким расчетом, чтобы хватило дней на пять, на случай, если заметет пурга и в поле выехать трудно.

На скотном дворе чисто. Каждая корова, лоснясь ухоженным телом, стояла на своем месте. В кормушках не переводилось сено. Крайним у ворот, подогнув под себя ноги, лежал бык. Зимой жизненные силы в нем замирали, и большую часть времени он проводил в полудреме, медленно пережевывая жвачку и моргая огромными веками. Поработал он тоже неплохо: ни одной яловой коровы.

Удои на Манинской ферме были лучшими по области, о Ефиме заговорили, затрубили на всю страну, и тут многие впервые узнали, что его фамилия Сысоев, а не Крутой. Примерный бригадир! Добивается высоких показателей! Школа передового опыта! Затем о школе приумолкли, потому что, как оказалось, на ферме нет даже электричества.

Крутой не узнавал сам себя — так его расписывали. В торжественной обстановке Ефиму и доярке с его фермы Марье Копыловой вручили по ордену. Другие доярки имели такое же право на награды, но решили почему-то наградить только двоих — Ефима как бригадира, второго же человека не из семьи Сысоевых, чтобы было не обидно. Выбрали Марью Копылову, потому что она женщина старательная и в летах. Сделали как будто справедливо, и никто вслух не выражал своего несогласия, но все же чувствовалось какое-то смущение в дружной манинской бригаде.

Ко всему этому у самого Ефима было двоякое отношение: то, что отмечают, хвалят — неплохо, но уж слишком шумят, отвлекают и мешают работать. Ничего со своими людьми он не делает особенного, они просто работают, ходят за общей скотиной как за своей собственной, Вот и все. Их, наверно, хвалят потому, что у других плохо. А то, что у других плохо, Ефим знал.

В конце зимы Крутого вызвал к себе председатель колхоза Жигалин.