Рембрандт - Аким Волынский

К новозаветным темам примыкают темы патристические, тоже входившие в поле зрения Рембрандта. Нельзя сказать, чтобы художник обладал в этой области надежными историческими данными. Он выражал, скорее, мысли и настроения своего века и общества. Вот перед нами старик, сидящий в покоях с высокими сводами, с большим арковидным окном, в которое льется мутный белый свет. Всё молчит кругом. Молчат стены, своды и даже пол под столом и под ногами гениального александрийца. Когда смотришь на эту картину, писанную на дереве, сам как бы приобщаешься к атмосфере величавой невозмутимости, среди которой протекают часы трудов и размышлений изображенного созерцателя. Но в действительности Афанасий Великий, об истинном характере которого Рембрандт имел, по-видимому, лишь смутное представление, вовсе не был человеком тихих умственных горений. Это был могучий борец за выспреннее понимание христианских догматов, в великий период начавшихся церковно-тринитарных споров. Рембрандт же изобразил еврея в ермолке, погруженного в покой субботнего дня, за чтением и размышлением. Чтобы не шокировать амстердамскую публику героем из гетто, он решил подписать картину именем Афанасия Великого. Каждый хороший еврей, богомольный и книжный, мог бы в самом деле поспорить с александрийским отцом церкви, но величественная архитектурная обстановка картины вносит в неё дисгармоническую ноту. Под этими высокими сводами легче представить себе какого-нибудь ученого доминиканского библиотекаря позднейших времен. Афанасий Великий был написан в 1631 году. Через шесть лет Рембрандт пишет Франциска Ассизского, копируя черты его лица с физиономии одного из его родственников по отцу, в коленопреклоненной позе, с открытыми к зрителю голыми пятками, намекающими на нищенство этого ангелического доктора. Мы видели образ такого Франциска в офортах, и уже указывали на несоответствие изображения с итальянским его подобием. Человек этот говорил среди птиц и с птицами умбрийских прилесков и сам походил на певчую птицу под ласковым небом Италии. Тут от этого поэтического образа не осталось ни следа. Франциск Рембрандта – сух, прозаичен, почти черств. В графике Рембрандта много Иеронимов, и мы их уже рассмотрели, так что на этой теме больше останавливаться не будем. Но Рембрандт, занимаясь образами патриотических деятелей церкви, тут же параллельно с ними, писал читающих монахов, пилигримов, замечтавшихся философов в тождественных настроениях кисти и иглы. Вот перед нами пустынник, с большим высоким лбом, погруженный в чтение. Ландшафт более или менее фантастичен. Лоб ярко озарен. Мотив этот впоследствии был использован разными мастерами до приторной банальности. В своё время, в начале карьеры, Рембрандт мог тут поразить эффектом лицевого освещения. Но и здесь мы встречаемся с диссонансом. Изображен еврей, хотя и за книгой, но без шапки, в таком отшельническом романтизме, какого нет, не было и, вероятно, не будет в трезвой иудейской среде. Еврейский романтизм – весь синагогальный и не ищет для себя прибежища в пустынном уединении. Кругом шум и беготня, входят и выходят люди, молящиеся, вопрошающие и просто толкущиеся тут, в синагоге, близь услады сердец, а глубокомысленный раввинист сидит и читает книгу, не только не стесняемый никем и ничем, но как бы даже приятно аккомпанируемый плеском житейских волн. Вот иудейский романтизм, и другого нет. Образ же Рембрандта быстро перешел в шаблон, при деятельном участии разных Ливенов, которых уже не мог питать духовно чистый инстинкт иудаизма. В 1661 году Рембрандт продолжает писать на те же темы. Его молящийся пилигрим неприятен своей деланной истеричностью. Хотя истеричность вообще имманентная черта христианства, но, не имея этой черты в собственной душе, художник впадает тут в невыносимую аффектированность. Что это за пилигрим такой? Руки он сложил в молитвенном жесте, с растопыренными длинными пальцами. Это ужасно ненатурально. Именно в молитвенном жесте пальцы должны быть сомкнуты вместе единым мягким клубком. Что за лицо у этого пилигрима? Какими-то мелочами оно напоминает портреты ван-дейковской «Иконографии». Но в целом лицо кажется вымученным из души художника. Такую же бессодержательность представляет собою изображение, находящееся в «Национальной Галерее», от того же года, под названием «Портрет Капуцина». Старушечье лицо смотрит на вас из-под нависшего капюшона – и больше сказать о нём нечего. Другой экземпляр капуцина, на этот раз молодого, от 1661 года, в Строгановской галерее, тоже производит впечатление не-рембрандтовской кисти. Что-то нарядное, вылощенное, почти кокетливое скрыто под скромной одеждой. Что же касается читающего монаха, того же 1661 года, из частной английской коллекции, то это уже совершенный шаблон. Опять надвинутый на голову капюшон, широкая хламида – и больше ничего. Настоящая фигура из провинциальной оперы.