Рембрандт - Аким Волынский

Наконец, мы имеем ряд портретов трех апостолов, Варфоломея, Матфея и Павла. Варфоломей представлен, на кассельской картине 1655 года, с детерминативным треугольником в одной руке и с гусиным пером в другой. Если это Варфоломей, по замыслу художника, в чём не уверен Розенберг, то мы можем сказать, что с апостолом этот портрет не имеет ничего общего. Перед нами еврей, без шапки, очевидно писанный со случайной модели. Портрет сам по себе прекрасен. Что же касается второго портрета того же Варфоломея 1661 года, в частной английской коллекции, то здесь детерминативом апостола является уже нож. В лице улавливается преобладание материального элемента, и некоторая скорбная задумчивость придана ему художником, по всей вероятности искусственно, в дополнение модели, чересчур элементарной. В том же 1661 году Рембрандт написал портрет мудрого человека, занятого писательской работою. Всё по-рембрандтовски, всё исполнено мастерства и психологической насыщенности. Руки говорящие. По двум рукам можно написать целую повесть жизни и деятельности человека. Изборожденные жилами и крупными складками пальцев, руки эти в высшей степени индивидуальны. За плечами этого человека и нему склонился ангелоподобный юноша, по всей вероятности, Титус. Таков портрет еврейского ученого, над которым в целях сбыта можно было подписать: Матфей. В заключение отметим несколько портретов апостола Павла. Один из них мы уже рассмотрели в начале книги в главе, названной нами «еврейский шнорер». На венском портрете 1630 года апостол сидит за рукописью, с пером в руке. Он отвернул голову и задумался. Только это не апостол в обычном представлении, а скорее талмудист и комментатор священных текстов. Таков же он и на нюрнбергском портрете. Это не пламенный борец, прибегающий к перу, как к оружию, для пропаганды своих идей и завоевания мира, а келейный ученый, работающий на собственную свою интеллектуальную усладу. Руки на венском портрете аристократичны, а белая борода беспорядочно, не живописно расстилается на груди. Таким же ученым мудрецом представлен Павел и в парижском портрете того же 1630 года. Поразительным кажется, что столь юный Рембрандт мог дать такое лицо, такую воплощенную светлую старость, озаренную настоящим еврейским семисвечником. Каждая свечечка в нём пылает своим огоньком, и все вместе сияют в гармоническом ладу между собою. Можно представить себе Льва Толстого, севшего рядом и благоговейно смотрящего на свой, слегка идеализированный прототип. Конечно, это тоже не апостол Павел, несмотря на детерминативно показанный клочок послания. Борода чудесного старца тает на груди, как дымное белое облако в солнечный день. Портрет 1656 года – это уже настоящая картина. В нём не чувствуется влияния модели. Рука, придерживающая лоб, сам этот лоб, темные, вдумчивые глаза, поза и склонение головы, худоба иссохших щек – все говорит о внутреннем пожаре идей, о жизни, посвященной величавым треволнениям мысли. Но апостольского опять-таки ничего. Скрипка Элогима играет для собственной утехи, никого не призывая, ни на кого не устремляясь в своей изолированной беседе с вечностью. Что касается нью-йоркского Павла, то это или реплика, или – что более вероятно – старая копия портрета [из] венского Музея.

7 октября 1924 года

Школьный учитель