Рембрандт - Аким Волынский

Один из офортов 1641 года представляет нам школьного учителя, окруженного маленькими учениками. К нему пришла женщина со своим ребенком. Офорт очень смутный, темный и грязный. Едва-едва различаешь черты лица учителя. Он в шапке, с довольно длинной бородой, у женщины, к нему обращающейся, простой заискивающе-почтительный вид. Головы учеников даны в суммарных штрихах. Офортик крошечный, но порождает в зрителе значительные мысли. Таково искусство Рембрандта: поднимать целый мир идей ничтожными на первый взгляд средствами. Мы уже видели неоднократно, не только в графике, но и в полотнах Рембрандта, как какой-нибудь затерянный в темноте, в углу и в отдалении профиль вмещает в себе источник пафоса и чуть ли ни главную идею картины. Так и здесь освещенное, при общем мраке, лицо женщины являет нам превосходно зарисованный момент жанра, не имеющий сам по себе, однако, никакого капитального содержания для графической картины. Возможно, что представлен в офорте простой голландский народный учитель. Но позволительно допустимо, что здесь имелся в виду меламед одного из бесчисленных амстердамских хедеров, находящихся в таком почете у настоящих ортодоксальных евреев. Намек на это мы находим в светлом, с оттенком восхищения, выражении лица клиентки, согнувшейся перед учителем: учитель этот в её глазах какой-то Симеон-богоприимец – помилуйте, от него пойдет наука, понимание закона, возрастание возможного светила. Особенный пиетет еврейство проявляет именно к меламеду, которому доверяет своих детей. Меламед не просто учит, ведет и наставляет чуть ли ни до самого брачного венца, а вводит в душу своего питомца, кроме теоретических познаний, ещё и высшую музыкальную эмоциональность, без которой всё мертво и бесплодно, как растение без влаги. В комнате меламеда, обыкновенно тесной и бедной, ученики за столом затверживают слова закона, с тем напевом, который остается потом на всю жизнь. Еврей говорит, уже будучи взрослым, о простейших, иногда деловых вещах, в диапазоне, в тонах и в ритмах некогда посеянного в нём духовного припева. Как это верно! Как это всё значительно и недооценено в школьнопедагогических приемах других народов! Над интонациею евреев даже смеются и если этот смех добродушен и вызван своеобразным тембром, то он понятен, и к такому смеху евреи присоединяются иногда очень охотно. Но смеются обыкновенно над еврейской напевной речью саркастически и уничижительно, совершенно не сознавая, что это смех [ «пропущено»], в душе которого свистит люциферовский ветер. В некоем высшем смысле в мире существуют только две эти величины: люцифер и еврей, но в этническом смысле последнего слова. По миру постоянно прокатывается песня и рядом с нею немолчно звучит люциферовская проза. Почтение к школьным учителям замечается в большей или меньшей степени и у других народов Европы и дальнего востока. Мы знаем высокое место, занимаемое школьным учителем в Германии, и презренное, заплеванное положение его в России. Но как бы высоко ни стоял педагог в Европе, престиж меламеда бесконечно превышает иные репутации и славы мира.