Рембрандт - Аким Волынский

Через двадцать шесть лет Рембрандт вернулся к той же теме. Обстановка, в которой Христу задается искусительный вопрос, совсем иная. Это скорее притвор амстердамской синагоги, чем притвор обширного и помпезного иерусалимского храма. Белесоватые стены, темная ниша, скамья сбоку – всё свидетельствует о простоте молитвенного дома. Христос лишен иератической торжественности и театральности, но человеческий облик его очень неприятен. Отброшена всякая симпатичность. Представлен сухой, высокий человек, не внушающий элементарного доверия. Зато окружающие Христа фигуры взяты из среды амстердамских евреев. Одно лицо обращает на себя особенно внимание. В просвете между двумя евреями видится голова, выписанная хотя и эскизно, но, в общем, необычайно выразительно. Глаза смотрят вперед спокойно. Лицо типично еврейское, с выражением той неопределенности, которая бывает свойственна выкрестам: от своего отстал, а чужого, как следует, не усвоил. Вся картина распадается на две группы: справа группа учеников, слева – вопрошающие евреи. Группы эти мало чем отличаются друг от друга. Те же евреи, те же по существу облики, связанные единством расы. Но, всматриваясь ближе, открываешь интереснейшее явление, которое могло обозначиться только под кистью такого художника, как Рембрандт. Какого бы возраста ни были люди, образующие свиту Христа, все они кажутся сравнительно молодыми, с намечающимся декадансом иудейского типа. Странным образом молодость здесь является разлагающим элементом. Вот этот самый еврей, которого мы только что отметили. Пусть это Петр или брат его Андрей. Но какая мягкость и даже бесхарактерность отличает этого человека от обычного еврея, в котором синайский камень пребывает нетронутым с места. Тут нет ни одной физиономии с отпечатком выдержанной интеллектуальной экспрессии. Всё бледно, расплывчато, приникло к учителю и потеряло живую индивидуальность. Представленная одиозная группа вопрошателей куда интереснее. Даже карлик слева, прикрытый фатой, кажется значительным в непотрясаемости своего выражения. Примыкающая к нему голова, с лукавой усмешкой на лице, смотрит вправо. Предлагающий искусительный вопрос изображен в высоком колпаке и, вероятно, священнослужитель, судя по его изукрашенной позументами одежде. Большой драгоценный тюрбан покрывает голову его соседа, примыкающего к Христу. Позы обоих этих фигур согбенны еврейскою согбенностью и склоненностью под тяжестью веков, и почтенная, уважаемая старость их очевидна. Свободный от этой тяжести Христос держится прямо, но и представляется от этого внушительным. Когда столбы веков не ощущаются за спиною человека, он пребывает в своей изолированности вечно неубедительным существом. Всё христианство в своей идеологической сущности необычайно стационарно. Его адепты – это в некотором смысле вечные юноши, даже при всех своих возможных талантах, эрудиции, может быть, даже умственной гениальности, это какие-то вечные простофили и варвары. Со страниц Афанасия Великого, с его громоподобными речами против арианства, постоянно слышится какой-то невыносимо навязчивый колокольный тарарам, удар топора по твердыням иудейского закона. Нет никакого краха, а только пыль, шум, крики и отталкивающая возня. Таковы эти все юные и пламенные крушители, стоящие за спиною возглавляемого ими демагогического пророка. Где нет коэффициента столетий, отческих реминисценций в новой творческой работе, там, в конце концов, одна только безнадежно-бесплодная юношеская экзальтация. В картине 1655 года Рембрандт оказался на свойственной его искусству высоте. Замечательна представленная голова, проглядывающая среди фигур правой группы, уже упомянутая нами, выше, чрезвычайно многознаменательная для всей вложенной в настоящую композицию идеи. При этом весьма характерно для Рембрандта, что эта интереснейшая на картине голова не поставлена на первом плане, а теряется вдали. Таков гений Рембрандта. Это живописный философ углов, камельков, сумеречных покоев, сизых туманов и магических полосок белого света, выглядывающих из нависших туч. Само христианство, несмотря на шум его двухтысячелетней истории, не менее эфемерно, чем такой играющий в бесконечных пространствах неба огонек святого Эльма. Рассмотренная нами картина, несмотря на указанную проникновенность в изображении лиц, всё же, в общем, производит впечатление анекдотически-жанровой картины. В ней нет ничего библейского, и самый воздух, её наполняющий, насыщен парами амстердамской сырости, тогда как рассмотренная нами выше сцена с динарием захватывает воображение высящеюся над анекдотом светлой мраморной колонной.