Рембрандт - Аким Волынский

Продолжая анализ картин Рембрандта на евангельские темы, остановимся прежде всего на картине 1629 года, изображающей Иуду, кидающего обратно полученные им тридцать серебреников. Сам Иуда в этой ранней картине неприятен, и коленопреклоненная поза его неестественна. Он сложил руки в жесте плохого трагика и смотрит на рассыпанные монеты. Самое лицо его представляется упрощенно злодейским, скорее детерминативным, чем реальным. Народная ненависть создала образ отталкивающего предателя, которого ещё не в очень давние времена подвергали побоям наивные зрители обергаммергауских мистерий. Но уже Леонардо да Винчи внес в понимание этого евангельского образа свою оригинальность. Он придал ему идейно-демонические черты в своём замечательном, прямо монументальном сангвинном рисунке. Иуда мог любить Христа и всё же, в трагическом конфликте с самим собою, отдать его на суд синедриона. Затем, совершив то, что он считал своим религиозным долгом, он мог дать волю личным чувствам вплоть до самоубийства. Это одна из многочисленных гипотез, гораздо более глубокая и естественная, чем традиционный рассказ о продаже учителя за тридцать монет. Такое понимание Иуды, которое должно было говорить сложному и проницательному духу Рембрандта, однако не воплотилось в рассматриваемой картине. Иуда дан в ней с злодейским лицом, в шаблонном типе. Точно так же представляется нам слегка театральною фигура первосвященника, выпрямившегося во весь рост, с выражением на лице застывшим и грозным. Глаза на этом лице почти выходят из орбит и совершенно ненатуральны. Но за то остальные фигуры на картине замечательны и достойны ещё очень юного Рембрандта. Потрясающее впечатление производит на глаз своею искренностью фигура еврея, стоящего за спиною первосвященника, почти в профиль. Тут целый мир идей и чувств. Но случай с Иудою прерывает торжественное занятие на одну минуту. И минута эта тягостна для всех. Три еврея, сидевших за столом, представлены в более или менее тождественных позах, выражающих интерес к происходящему событию. Один из них, крайний, обернувшись головою в сторону зрителя, стоит слегка согбенно, в широкой накидке, покрывающей плечи. Лицо мясистое, круглое, бритое, с выражением насмешливого пренебрежения в глазах. В человеке этом видна непреклонная верность своим убеждениям. Ничто в мире не может поколебать его, взволновать интеллектуально или эмоционально в кругу усвоенных им с детства понятий. Движение его головы прекрасно, без малейшего оттенка какого-либо патетического мотива, в скромном гибком повороте. Еврейские черты его лица не отличаются особенною определенностью, и это обстоятельство усугубляется тем, что лицо брито. Следующая фигура уже иного рода. Старый еврей реагирует на происходящее демонстративным жестом левой руки. Жест этот имеет отстраняющий характер и соединяет в себе негодование с предостережением. Лицо в тени, говорят лишь рука, склоненная поза и голова, ушедшая в туловище, почти лишенная шеи. Отсутствие шеи всегда говорит о некоторой непреклонности, о бычачьем упорстве в характере человека. Это единственная в картине фигура, которая отражает кипение вспыхнувшего пожара чувств. Третий еврей изумителен по своей расовой типичности и благородству черт. Лицо законченно вылепленное, с мягкою и длинною седою бородою, с фиксирующим взглядом, проникнутым спокойною сознательностью. Думы сосредоточенной никакой не чувствуется, воплощенной мысли, какая легла на лицо уже рассмотренного нами старика, справа от первосвященника. Но бывает хорошая, светлая сознательность, похожая на полуденное сияние, с чистого неба, успокоительное и надежное. Вы ясно видите, что человек этот, в точности и уравновешенности своих суждений, стоит на своём пути непотрясаемым каким-то камнем, и всё, кругом него происходящее, отбрасывается в нём слабою тенью. Иератический покров придает ему некоторую торжественность, а согбенность фигуры, с косым взглядом, показывает, что душа захвачена интересом к внезапному эпизоду.