Рембрандт - Аким Волынский

С какой точки зрения изображение Христа в картине 1661 года в Ашафенбурге может считаться изображением воскресшего Христа, как это помечено в каталогах. На такую мысль может навести то обстоятельство, что Христос в белоснежной одежде. Одежды, впрочем, на Христе очень мало. На нём только плащ неизвестного происхождения. Или это плащ Иосифа Аримафейского, или же он был сотворен в момент воскресения. Все такие соображения указывают на то, как рискованно для художников кисти, резца, пера подходить слишком близко к темам подобного рода. Получающиеся при этом недоумения могут приобретать даже комический характер. Странно видеть преображенного Христа, обнажившего перед зрителем своё земное тело. Спасительный овал картины закрывает его на линии живота и бедер. Легкий плащ с аграфом совершенно не идет ко всему намеченному лику. Плащ вообще призван покрывать хитон, а не голое тело. Исключением является лишь коротенькая хламида, которую набрасывали на одно плечо молодые эфебы античного мира. Но в таких хламидах, почти платках, гарцевали на конях солдаты с оружием, древняя кавалерия. Здесь же у Рембрандта большой плащ покрывает обнаженного человека, долженствующего представить Христа в таком фантастическом моменте, как восстание из гроба в прославленном теле. Христос мог оказаться или в саване, в который запеленал его заботливый Иосиф, или же он должен был предстать в каком-либо идеальном одеянии, ускользающем от воображения. Если перейти к лицу Христа, то мы встретимся с обычною бледною сантиментальностью, приторно женственного типа и с иератическою прическою, причём вьющиеся кудри, в кольцах, ниспадают каскадами, с обеих сторон, на грудь. Белое лицо, с идиотически блаженно полуоткрытым ртом, с глазами, плавающими в остановившемся тумане, с выставленным узеньким лбом, с прическою, проведенною слишком тщательно и манерно, прямо женскою рукою, как на парикмахерской кукле – всё это вместе производит паталогическое впечатление, если не впечатление белого кошмара. Весь подлинный образ Христа тут кажется похороненным. Для современного эстетического сознания совершенно ясно, что если браться за такого рода темы, как воскресение Христа, то следует ограничиться каким-нибудь летучим мазком, штрихом или намеком, не вдаваясь ни в какие реалистические детали. Пусть в сцене воскресения небо будет охвачено какими-нибудь розенкрейцеровскими огнями, и римские воины пусть в смятении лежат на земле. Но сам воскресший должен быть вне картины. Можно, в худшем случае, дать какой-нибудь не слишком определенный мазок. Но и всё. Тут же перед нами нечто совершенно образное. Вне всякой окружающей обстановки представлен Христос, в условной, церковной, заурядно банальной иконе. Почти трудно поверить, что перед нами создание самого Рембрандта. Но в оправдание великого художника приходится сказать, что если в таком сюжете отступить от иератических шаблонов и не отдаться при этом никаким поэтически-музыкальным наваждениям, то, кроме печального и жалкого фиаско, ничего получиться и не может. Вообще следует отметить, что тема воскресения ещё не по плечу даже современному творческому воображению, в семнадцатом же веке она могла трактоваться только в рамках узкой церковности. С одной стороны, тут ещё слишком мало логики, разработанной философским мышлением, которую можно было бы перелить в какую-нибудь иррациональность, а, с другой стороны, первобытная фантазия народов тоже не открывает нам в этом вопросе никаких опорных, руководящих данных. Прямо изумительно, что гений Рембрандта всё же отдавался иногда подобным композициям. Остается предположить, что к этому побуждали его коммерческий расчет и спрос тогдашнего общества на подобного рода произведения. Но в галерее Рембрандта это всё же досадный момент, шокирующий при обозрении его столь многочисленных шедевров. Несомненно также, что ни в еврейской традиции, ни в еврейском духовно-образном арсенале вообще художник не мог найти в этом направлении ничего сколько-нибудь подходящего. Библия именно летучим мазком дает нам видение Самуила, вызванного Яндорской волшебницей, и больше ничего. Мы имеем также похищения потусторонними силами живых людей на небе. Так взят был на небо Енох, таким же, каким он был в действительности, захвачен на колесницу и пророк Илия, без всякого полу-метафизического маскарада, в католическом духе, отталкивающего своею фальшью. Уже когда Рембрандт в чудесной габимной сказке Товита вычерчивает перед нами пятна ангела, у зрителя является тягостное ощущение чего-то лишнего и неоправданного в поэтическом смысле. В данном же случае мы имеем дело только с аберрацией тем более неприятною, что она произвольна и преднамеренна. Нет ничего противнее бреда, которого нет в душе, но который тем не менее художник пытается представить. Бред Верлена потрясает – он искренен. Поэт умер от него в больнице. Но бред уже неприятен у Пшибышевского, с его риторикой и напыщенным алкоголизмом, и окончательно невыносим в плеяде новых писателей, отживающих свой короткий век в России.