Рембрандт - Аким Волынский

Рембрандт несколько раз, в поздние годы своей творческой работы, пытался написать образ Христа вне всяких сюжетов, портретно и отдельно. Эти живописные попытки занимают пятилетие от 1656 по 1661 год. Остановимся на каждом из портретов особо. Портрет из частной филадельфийской коллекции представляет Христа следующим образом. Перед нами абсолютно еврейское лицо, почти не внушающее доверия, лицо со скрытно-боковым взглядом, с какою-то затаенною расчетливостью, и если напоминающее Христа, то только пробором волос и традиционным их разделением, гладким и симметричным, по обе стороны головы. Это не живые волосы, а какой-то темно-черный детерминатив. На этом детерминативе стоит остановиться. Брюнет или блондин Христос? Исторических данных по этому вопросу мы не имеем. По традиции же он был блондин. И надо признать, что именно традиция оказывается в этом пункте близка к идейной правде, которую мысль наша ищет в рассуждениях о Христе. Черный цвет знаменует некоторую законченность семитического типа, каким он рисуется нам в своём чистом расовом выражении. Самый характер брюнета отсвечивает горячею импульсивностью и волевою мощью. Но как только к семитическому явлению примешиваются инорасовые черты, черная окраска смягчается в своей интенсивности, начинает золотиться и постепенно переходить в окраску светлую. Белокурость является как бы показателем, что началась эволюция габимности и ассимиляции. В биографии Христа уже давно намечены исследователями признаки нечистого происхождения. Если же существо это не целостно-иудейское, а амальгамно-габимное, что, в конце концов, свидетельствуется мозаическими стеклышками всего его учения, то естественное писать лик Христа в ореоле золотисто-белокурых волос. И тогда фигура Христа выигрывает в легкости, воздушности, в симпатической своей эфемерности. Рембрандт сделал Христа до такой степени черным, что, смотря на этот портрет, не хочется и думать о нём. Новозаветный Зигфрид должен быть златокудрым, в шевелюре своей как бы сливающимся с солнечными нитями, и иметь глаза голубые, как небо, иначе образ его потеряет для нас всякий интерес. Сказка пропадет, и перед нами окажется сын земли, томящийся тяжкими знойными страстями, дикими порывами, на котором нельзя будет построить никаких легенд. Когда изучаешь филадельфийский портрет, видишь перед собой еврея в таком испорченном рисунке, что, в конце концов, перестаешь думать не только о Христе, но даже и о живой его модели. При этом надо отметить ещё одну черту в портрете, лишенную еврейского оттенка. Мы имеем в виду склонение головы в анализируемом нами изображении. Оно какое-то вульгарное, без умиления, выжидающее, почти лукавое, а не бессильно мягкое и покорно-восторженное, вызываемое интеллектуальным потрясением. У Христа, в его идеальном облике, могло и не быть такого склонения головы, но у еврейской модели XVII века, из амстердамского гетто, оно было бы без всякого сомнения. Недоступность для Рембрандта образа Христа мешала сколько-нибудь адекватному воплощению его в картине.

Интересно сопоставить с этим портретом эскизный портрет молодого еврея, из берлинского музея, ничем, в сущности, не отличающегося от только что рассмотренного произведения. Это та же модель и тот же Христос, в несколько измененном положении туловища, но с тем же склонением головы и с тем же выражением лица. Нельзя не выразить удивления, что обе обсуждаемые нами картины снабжаются каталогоизаторами разными надписями. Те же волосы, та же борода, те же усы, тот же склад лица и, наконец, та же осанка всего корпуса – вообще тот же человек с тою единственною разницею, что изменено направление взгляда.