Рембрандт - Аким Волынский

И так, от центрального столба – человека – обратимся к рассмотрению боковых групп. Фигура Марии – если это Мария – представлена в тени и спиною к зрителю, в первых вариантах композиции. Она же вполне соответствует эквивалентной фигуре на масляной картине. Под темною одеждою чувствуется пластичная спина. Вообще намечено что-то крайне симпатичное, и несмотря на театральный характер жеста, глаз с удовольствием отдыхает на милой фигуре с невидным лицом. Гибкая талия подчеркнута светлым шнуровидным пояском. Переходим к Марфе. На офорте она представлена с драматизмом почти гротескным. Точно играет перед вами захолустная актриса. Она исступленно раскинула обе руки над Лазарем, почти падая на него. Волосы на голове развеваются по ветру, рот раскрыт в крике, правая рука держит большой, развевающийся платок. Эта фигура тоже корреспондирует равнозначной фигуре в картине, отличаясь от неё несколько более симпатичным обликом. Невыносимо театрален, почти карикатурен в своём исступлении человек, возвышающийся над другими в этой группе. Слышатся отдаленные вибрации винчианских тем в неудачном, почти плачевном применении. Жест этого человека как бы из «Тайной Вечери». Но у Леонардо он вошел бы в симфонию жестов, с ним согласованных, тогда как здесь, оторванный от целого и отдельный, он может только шокировать, если не смешить. Каков момент. На глазах у людей приподнимается из гроба воскресший Лазарь. Один из зрителей созерцает картину глазами человека, окаменевшего от ужаса. Но, окаменев, он тем не менее разбрасывает руки в экспрессивном жесте по сторонам. Здесь внутреннее противоречие – мимика злого лица окладная. Весь корпус и руки – всё откачнулось и отталкивается, а лицо же могло бы принадлежать человеку, стоящему в неподвижно-застывшем положении. Вообще вся фигура как бы склеена из кусочков, мало гармонирующих между собою. Странным образом лицо этого человека не имеет в себе ничего семитического. Зато совершенно семитично прекрасно нарисованное лицо крайней фигуры группы. Это старый еврей, с седою бородою и в ермолке, которая в позднейших вариантах заменена восточным тюрбаном, причём, как мы уже отмечали, подверглось изменению и самое лицо. Но и в новой транскрипции лицо это всё же остается интересным, естественным и значительным. Вот опять синайский камень, покрытый мохом веков, с побледневшею от времени поверхностью, в бороздах и расщелинах наследственной гармоники. Во всём офорте это самое симпатичное пятнышко, и опять оно где-то в углу, на заднем плане. Не подлежит для меня ни малейшему сомнению, что эта фигура нарисована или добавлена иглою мастера камельков, уголков и спрятанных в тумане полосок света. В общей драматической сумятице – вдруг нежный проблеск утешительного Элогима. Начиная с шестого варианта, становятся распознаваемыми лица ещё двух фигур правой толпы. Но это, скорее, условные лица статистов, и ужас их представлен в элементарных штрихах. Наконец, сам Лазарь вырисован, как на картине, так и на офорте, с тем же видом человека, просыпающегося от тяжкого и долгого сна. Те же истомленные глаза, тот же полуоткрытый рот, та же повязка на голове и тот же погребальный туалет. Не так, именно, воскресают люди, если волшебной концепции воскресенья придать сколько-нибудь глубокий характер. Воскреснуть и проснуться – это не одно и то же. Воскресаешь в новом теле, а просыпаешься в старом, с хриплым голосом и протирая глаза. Но таков неизбежный путь и результат реалистической трактовки трансцендентных тем. И поэт, и художник равно осуждены на печальное фиаско.

21 сентября 1924 года