Рембрандт - Аким Волынский

Среди библейских текстов мы имеем замечательную книгу, по своему позднему происхождению относящуюся или к временам Маккавеев, или к последним векам до Р. Х. По-видимому, она переведена с греческого и вплетена в состав канонического Кодекса с целями исключительно нравоучительными, не признаваемая в то же время священною. По словам Афанасия Великого, книга эта особенно полезна для тех, кто хотел бы «огласиться славою благочестия». Но с точки зрения синагогальной доктрины, это произведение позднейшей александрийской литературы слишком романтично-сказочно, с одной стороны, и миниатюрно-трогательно в своём замысле, с другой, чтобы не казаться мозаическим цветным камушком наряду с монументальными глыбами окружающих сказаний. Как только в библейский рассказ попадает иноземный мотив, влияние с берегов Средиземного моря, с Месопотамских долин или от знойного Нила, тотчас же происходит глубокая метаморфоза. Монумент вдруг рассыпается – пусть даже и на драгоценные камни. Вот почему можно даже сказать, что, следя за филиацией общественных форм, идей и бытов, вся европейская история представляется ничем иным, как рассыпанным на камни первоначальным иудейским монументом. В другой книге я развил эту мысль более подробно. Теперь отмечу только коротко и в намеке, что на европейской почве мы имеем дело с рассыпаной храминой иудейского духа, когда говорим о дифференцированных её частях, и с чистейшей иудаизацией форм мышления, культа и быта, как только отдельные рассыпанные части начинают слагаться в синтетически цельные величины. В упомянутой книге я проследил такой путь, между прочим, в пределах эллинского мира, начиная с простейших форм дифирамба вплоть до высших ступеней аполлинического просветления, связанных с архаическими бранхидо-иудейскими корнями. Этого замечательного явления не следует забывать при рассмотрении отдельных событий и исторических фаз. Иудейский монумент живет и дышит имманентным каркасом в строительстве веков. Как только каркас становится невидимым, перед нами груда рассыпанных драгоценностей. Стоит отдельным частям начать сливаться и объединяться между собою, как опять перед нами всё тот же вечный монумент.

Итак, книга Товита переносит действие рассказа из земли колена Неффалимова на берег Тигра и в Мидийские земли. В описываемых героях попадаются черты, несомненно, лишенные природной иудейской окраски. Старый Товит является мучеником идей и тенденций, близких скорее античному миру, чем иудейскому. Он считает себя призванным и обязанным хоронить убитых в рабстве Израильтян. Товит делает это с пафосом и самоотвержением Антигоны, но вместе и с простотою, о какой не имел представления Софокл. Если всмотреться в эту фигуру и вслушаться в ход наивного, почти буколического повествования, начинают улавливаться шаги не монументальных фигур, а каких-то библейских демиургов, сливающихся с окружающей обстановкой. Кругом веют ветры дальних пустынь, несущиеся из больших обителей – Салманассара, Сенносериба и Ассараддона, из колыбельных гнезд разрушения и насилия, а тут же рядом дети копошатся, слепнут, прозревают, уничтожают Асмодеев и исцеляют отцов. Создается интимная новелла, вся – поющая, вся – молитвенно музыкальная, вся морально дидактическая для тысячелетий, которые будут толпиться за нею, вся нежно благоуханная в своих детски-милых величинах. Театр крошечных марионеток, на котором разыгрывается песня, повергающая в плач человечество. Сам дитя габимы, Рембрандт как нельзя лучше почувствовал прелесть и нежность книги Товита, этого литературного изумруда, откалывающегося от древней священной скалы.