Рембрандт - Аким Волынский

Тот же момент изображен в гравюре 1641 года, имеющейся у Ровинского в разных состояниях. Композицию этой гравюры я не считаю особенно удачной. Семья Товита представлена на коленях, с собачкою посередине, хвостом к ангелу. От самого ангела видны только пятки грубых, топорных ног, в ракурсе, т. е. видно именно то, что менее всего характерно для ангела как небесного существа. С грубым антропоморфизмом следовало бы обращаться куда экономичнее, чем это сделал Рембрандт, и стилизованный персидский ангел ближе к видениям фантазии, чем к образам реальной действительности. Наконец, последний офорт из рассматриваемого цикла рембрандтовских работ, один из шедевров мастера. Рембрандт представил слепого Товита, идущего по направлению к двери. Он услышал голос возвращающегося сына, вскочил с кресла, опрокинув прялку жены, и идет, опираясь на палку, ощупью. Это чудеснейший в мире офорт. Товита Рембрандта Блан сравнивает с прекрасной фигурой рафаэлевского слепца. Если бы скрыть от зрителя голову, тогда по туловищу, рукам и по ногам можно было бы всё-таки догадаться, что идет слепой. В самом деле, чувство робости в идущем слепце изумительно сочетается с порывной смелостью, поднявшей с кресла старика и увлекающего его вперед. Всё тело Товита пружинится в мягкой устремленности к дверям. Старик не сутулится и не горбится. Он не пробирается в согбенной позе. Спина у него сама по себе гладка и пряма. Только он идет, слегка пригибаясь, в движении, переданным единственною в мире гравировальной иглой. К тому же это совершенный еврей, с ханаано-хетейским носом, еврей в наследственном смысле позднейшей формации. Лицо со впадинами, с остренькой бородкой, с небольшим ртом, прикрытым нависшими усами, с типичной бедной ермолкой на голове. Он и ходит-то по-еврейски, шаркая ногами и как бы склоняясь, особенно головою, под тяжестью веков. В этом офорте, столь замечательном, некоторым задерживающим диссонансом ощущается присутствие собачки. Но сказочная эта собачка, возвещающая и предваряющая прибытие сына, так трогательно-ласково прижимается головой к ногам слепого старца, что сама по себе производит умилительное впечатление. Можно себе представить страницы, которые посвятил бы этому слезно-радостному офорту Метерлинк, автор «Слепых». Бельгийский мудрец взглянул бы на эту гравюру, конечно, символически, и увидел бы в фигуре Товита слепое человечество, бредущее ощупью в направлении далеких родных голосов. Замечательно, что старушки Анны на офорте нет. Да её здесь и быть не может. Она на мгновение забыла мужа и побежала к сыну. Я знал одну ветхую бабушку, которая легко и проворно выбегала навстречу к внуку, опережая оцепеневшую от радости мать. Вообще, еврейские старушки гораздо активнее неоарийских величественных седых матрон, ожидающих этикетного перед ними благоговейного склонения, с поцелуями руки. Еврейская бабушка, как мяч, катится из угла в угол, если она не разбита параличом. Ухо улавливает радостное восклицание за дверью, и офорт, не содержащий в себе ничего, кроме старика и собачки, поет голосами и шумами, тем более чудесными и потрясающими, что источник их невидим. Вот что значит намек в художественном произведении. Но, конечно, в выборе намека проявляется гений.

Такова чудесная книга Товита в истолковании Рембрандта. Художник взял из библейского рассказа только центральную его часть, откинув обстановочные подробности, жизнь Товита в условиях ассирийского царства, его подвижническую работу, погребение мертвецов, катастрофу с имуществом, обеднение и, наконец, авантюрную часть повести, со всеми приключениями, женитьбой и триумфом над Асмодеем. Рембрандту понадобилась только сердцевина прекрасной легенды, то, что в ней имеется абсолютно интимного, проникновенного и патетического. Игла его, возлюбившая старость, останавливается особенно охотно на музыке лица и игре волшебной гармоники в тревогах и радостях бытия.

Паралипомена