Рембрандт - Аким Волынский

Поставим себе один вопрос, чрезвычайно важный при оценке библейских созданий Рембрандта. Эта волнующая нас картина, безупречна ли она с точки зрения выставляемого нами канона пластического хроноса? Что касается Давида, то необходимо признать, что в эту часть картины попало кое-что от монументальности, свойственной всем библейским типам в нашем представлении. Такой Давид, весь вытянуто-прямой, с апломбом во всей фигуре, весь воплощенный резерв души – в идеальном значении этих слов, годился бы для финальной части классического балета, скомпанированного на тему Авессалома. Но сам Авессалом был бы в пластической картине совершенно иным, и тихий плач его, едва различимый в склонении тела, не походил бы на конвульсивное рыдание. При неслыханной гениальности изображения, фигура Авессалома всё же принадлежит мигу, а не векам, и это именно обстоятельство делает её скорее современною, в пункте костюма даже жанрового, а никак не исторически стилизованною, какою и должна быть картина, взятая из прошлого. Таково это произведение Рембрандта. Сам Давид монументален и в известной мере даже каменно-пластичен. Есть в нём что-то от Хроноса. Но Авессалом реален и слишком близок к нам, и по жесту, и по общему своему психологическому облику. В 1642 году, в эпоху «Ночного Дозора» и глубоких волнений, связанных со смертью Саскии, Рембрандт был уже габимен в полном смысле этого слова, и все грандиозные помыслы преломлялось в его душе в формах интимнейшего, сокровеннейшего и даже комнатного чувствования. Интимные рыдания собственного сердца он передал с такой потрясающей силой в плане Авессалома. Картина выиграла в своём реализме и захватывающем пафосе, но потеряла в библейском своём характере. В библии же мы имеем только горные высоты, идеи и типы почти в платоновском смысле.

Что такое Авраам, как не идея целого народа, в момент его сказочно-номадного состояния?