Рембрандт - Аким Волынский

Какая бы она ни была, веселая или радостная, свадебная или банкетная, музыка по существу своему очень печальная. В ней плачет вечная струна человеческой меланхолии. Всё унесено куда-то в тьму. Нет ничего конкретного. Нет палки, на которую можно было опереться, даже царский жезл падает к плечу. Остались одни лишь стихии, как в городе без жителей и домов.

29 августа 1924 года

Авессалом

В 1642 году Рембрандт написал ещё одну картину на тему о Давиде. Представлено примирение Давида с Авессаломом. Авессалом припал к груди отца, спиной к зрителю. Лица мы не видим. Но спина сотрясается от внутренних рыданий. Ни в мировой живописи, ни в мировой скульптуре, я не знаю ни одного изображения, которое могло бы сравниться даже и отдаленно с рассматриваемым шедевром. Мы имеем в живописи изображения плачущих Магдалин, самих Мадонн, мы знаем целые сцены Успений и смертей Франциска Ассизского, где все собравшиеся плачут, но все эти картины, представляют ли они плач с открытым или закрытым лицом, не дают и малой доли экспрессии, какой полна фигура Авессалома у Рембрандта. Я сказал бы даже, что и в литературе не легко найти такой перл рыдающего пафоса. Нужно пойти чуть ли не к Гомеру назад, к прощанию Гектора с Андромахою, чтобы найти такое монументальное, высоко-человечное, целомудренное и не ипокритное использование тайников души. В человеке встретились два чувства – радость и горе, и, сплетшись вместе, своими контрастными волнами, они породили спазматическое движение, разлившееся по всему телу. Вся спина Авессалома, согнутая у груди Давида, плачет внутренним плачем, и рассыпавшиеся белокуро-золотистые волосы как бы плачут вместе с ним. Это так изумительно хорошо, что совершенно не поддается описанию. Вся фигура Авессалома принимает участие в охватившей его эмоции, рука, голова, согнутые ноги, ничто не остается чуждым преобладающему мотиву. Даже сабля повисла по-своему сбоку, в ракурсе, и колчан со стрелами лежит, как обессиленный, на полу, и плащ упал к ногам юноши в своём ничтожестве и ненужности. Всё вообще в этой картине плачет и вздыхает из глубины. Слева над Иерусалимом нависло сумрачное небо в облаках и тучах. Наконец и сам Давид представлен в ней в обыкновенной гармонической согласованности с окружающим. Обеими руками он поддерживает склонившегося к нему Авессалома, причём левая рука мягко легла у пояса юноши. Нельзя нежнее, нельзя тоньше и даже пластичнее – черта особенно редкая в искусстве Рембрандта – выразить сдержанное отцовское участие в страданиях сына. Давид кажется даже слишком сдержанным, в некотором противоречии с представленным моментом. Точно перед нами, в самом деле, царь – весь в заботах о государстве, не оставляющих места для слишком интимного проявления личного чувства. Но руки всё-таки выражают теплоту набежавшего на сердце родственного чувства. Одежда обеих фигур великолепна. Давид в роскошном восточном костюме, с праздничной белой чалмой на голове. На нём светло-голубой кафтан, с золотыми вышивками внизу и серебристо-светлый плащ. Авессалом в прелестном костюме, богато украшенном позументами, с саблею на боку и со шпорами на ногах. С [ «пропущено»] живописи есть что-то ликующее в этом светлом великолепии, контрастирующее с темою картины. Потрясения велики. Но примирение – праздник, и оно представлено сияющим пятном на темном и мрачном фоне.