Рембрандт - Аким Волынский

На картине, как мы уже говорили, Давид почти не виден, видны лишь две играющие руки. Эта деталь изумительна по своей гениальности. Рембрандт так сложил пальцы рук, что воображение как бы улавливает звуки, несущиеся со струн. Музыки красками изобразить невозможно, но можно гипнотически дать её ощущение, и впечатление получится не освещенное гармоническими аккордами. Вы отчетливо видите своими глазами, что Давид указательным пальцем левой руки тронул одну струну и ведет ею растянуто-проникновенную мелодию, а другими четырьмя пальцами захватывает струны аккорда. Музыки нет, но музыка всё-таки есть. Спросим себя, что такое музыка. Я вспоминаю рассуждение на эту тему Ипполита Тэна в одном небольшом критическом очерке, кажется, о Бетховене. Если из города убрать всё культурное, частное, все дома, всех людей и животных, то в нём останутся только дующие ветры в пространствах небесных и земных стихий. Это и будет музыка. Идя путем этого блестящего сравнения, можно сказать, что, освободив душу от всего конкретного, тяжелого и минутно-частного, мы тоже оставляем в ней одну лишь поющую и играющую музыку. Остается, как мы уже говорили выше, пластический субстрат наших восприятий, который ощущается только музыкально. Прошлое существует в нашей психике только пластично и только музыкально, тревожно, волнующе, услаждающе и не изобразимо ни для какого слова. Но таким же представляется нам и будущее – тоже без каких-либо конкретных очертаний, без прозы летучего мгновения, в грандиозных образах, носимых мечтою. Две стихии в человеке пластичны: стихия прошлого и стихия будущего, и обе эти стихии наполняют нашу душу какой-то подводной евритмией. Когда смотришь на картину Рембрандта и видишь лицо Саула, как бы понимаешь, о чём думает это злосчастный царь. В звуках арфы он слышит осуждение себе, своему настоящему и прошлому, тому или другому своему поступку. Порфира становится тяжелою на его плечах, чалма начинает давить лоб и правая рука почти бессильно застывает на высоком жезле. Вся тяжесть царской власти вдруг оказывается чепухою в сознании высокого ума, которым, несомненно, обладал Саул. Рядом с ним с певучих струн Давида несутся волшебные звуки, которые раздирают сердце. С непостижимою проникновенностью ещё молодой Рембрандт поставил две темы в своей картине, я бы сказал, поставил совсем по-иудейски, больше в нигне, в символическом намеке, в неслышимой, но ощущаемой мелодии, чем в реальной конкретности изображения. Эти две темы: стихия власти и стихия музыкальности. Но музыкальность и молитвенность совершенно одно и то же. Еврейский народ, в своей имманентной мудрости, и не искал никакой власти над собою как в царях и князьях. Он вышел на узко-государственную дорогу, вынуждаемый к этому окружающими ханаанскими народностями и соседством с грозною кушито-хамитскою культурою. Но и вложив голову в ярмо, он всё же никогда не терял верности внутреннему своему музыкальному первородству. Душа иудейская музыкальна. В ней всегда поется бессловесный нигн, дуют ветры с сионских высот, идет трепетание нежнейших предчувствий в созвучиях дымного оркестра. Никогда в душе еврейского народа не смолкает арфа Давида, и даже в вавилонском изгнании его плач сливается с песней. Своё государство народ этот потерял. Он вошел микроскопическим ингредиентом в состав других и чуждых ему государств – на длинном пути изгнания, навязанного раболепия и гладиаторства со зверями. Но диаспора его в целом одно сплошное синагогальное пение. Вот какие темы поставил перед нашими глазами Рембрандт. В минутной музыкальной экзальтации Саул как бы отрекается от своего трона, от своих пышных царственных доспехов и погружается в лоно общенародных израильско-иудейских мечтаний. На смену царству идет молитва. Народное воображение никогда не согласится с исторической критикой – считать Давида каким-то горным разбойником, с воинственной кровью Аморея, расширившим свои владения до Дамаска. В иудейской фантазии это, прежде всего, псалмопевец, как и Соломон, блистательный сын Аморея и хеттеянки, прежде всего строитель храма и создатель «Песни Песней». Царства проходят, проходят и храмы, рушатся иерусалимские стены, но остается молитва навсегда. И молитва поет в синагогальных напевах – человечная, сочная, смолистая, не ипокритная, а своя и бессмертно-личная. Вот она музыка веков. Вот она – арфа Давида.