Рембрандт - Аким Волынский

К портрету Сикса, своего большого друга и патрона, выдающегося по своим талантам и вкусам человека, Рембрандт подходил довольно медленно. На имеющихся гравюрах 1647 года, как мы уже говорили, Сикс представлен стоящим у окна с рукописью в руках. Он весь ушел в чтение. Общая же композиция офорта такова, что он имеет вид не специально портрета, а картины, и я охотно подписал бы под этой картиною: «Поэт». В XIX веке русский гравер Уткин награвировал Жуковского тоже стоящим у окна, за которым виднеется Женевское озеро. Нет никаких сомнений в том, что Уткин, столь далекий от Рембрандта, ни в какой степени не руководился рассматриваемой гравюрой. Но он тоже представил поэта у окна. В наивно-мудром восприятии поэт и представляется нам существом, стоящим у источника света, откуда-то льющегося к нему сквозь отодвинутые портьеры будничной жизни. И душа его вся в этом свету тает, тонет, купается и летает среди музыкальных песнопений невидимого космоса. На гравюре Моро умирающий Руссо просит отодвинуть портьеры окна и дать войти солнцу, источнику поэзии и жизни. Так же представил и Рембрандт своего, может быть, идеализированного, или, вернее сказать, опоэтизированного Сикса. Малькольм Саламан предполагает, что Сикс читает собственное своё произведение. Я не считаю эту догадку правдоподобною, при всём моём почтительном уважении к тонкому и глубокому исследователю гравюры вообще и английской гравюры, в частности. Нельзя собственное своё произведение читать с таким пиэтетом, какой Рембрандт отобразил на лице Сикса. Это было бы не в духе трезвого Рембрандта. Волосы разбросаны у Сикса по плечам, воротник широко распахнут, вся фигура заключает в себе как бы предчувствие будущего германского романтизма, и таким именно мы представляем себе, например, вдохновенного Новалиса. Если и прав Саламан, то при богатстве живописного тона гравюра эта всё-таки не может быть отнесена к лучшим произведениям Рембрандта, но зато в смысле композиционном и идейном она в высшей степени замечательна. Все детали тонко обдуманы. Постановка фигуры, со скрещенными ногами, разбросанные книги и вазы – все придает картине характер цельного аккорда. Но, как бы ни была прекрасна эта гравюра, в том или другом отношении, она всё-таки уступает живописному портрету Сикса, исполненному в 1654 году, через семь лет по окончании офортной работы. Гравюра является графическим стихотворением на тему о Сиксе, тогда как указанное живописное изображение дает нам уже действительный портретный его облик. Это характеристика выдающегося человека со всею глубиною, на какую только был способен Рембрандт. В известном смысле слова Сикс на гравюре гармонизирован, а на картине иудаизирован. Ещё и ещё раз повторяю: термин этот имеет, в нашем употреблении, не этический, а общечеловеческий духовный характер. Некоторый вид мышления и чувствования должен быть назван иудаистическим. Когда люди и вещи, иногда события истории рассматриваются не сквозь призму минуты, а как бы сквозь стекло вечности, Sub specie a eternitatis[74], мы имеем дело с точкою зрения семитическою. В живописном портрете Сикса нет ничего минутного. Правая рука держит перчатку, свешивающуюся над левой рукой. Каким-то чудом искусства даже эта мелочь не нарушает впечатления вечности: руки в блаженном успении навсегда. Костюм торжественен. На шее мягкий и гладкий воротник. Лицо в замечательном освещении глядит на вас задумчиво-созерцательным взглядом глаз, захваченных легкой тенью от шляпы, почти сливающейся с темным фоном картины. В смысле светотени картина эта – настоящая симфония красок. Освещение прекрасного лица и не менее прекрасной руки действует притягательно. В гравюре господствует поэтический мотив, здесь же представлен момент, скорее, серьезного размышления. Портрет отделен от гравюры, как мы уже знаем, пространством нескольких лет, которые в известном возрасте являются для человека решительными. И сколько бы мы не всматривались в гениальный портрет, мы не найдем в нём никаких ни биологических, ни расовых тем. Сам Рембрандт как бы виден в своей иудаистической структуре, но рассматриваемое произведение его почти метафизично в своём универсально белом свету на темном фоне. Здесь не стоит искать ни андрогинности Ван-Дейка, ни бисексуальности Леонардо да Винчи. Тут отсвет субстанции, а не модуса. Тут перед нами нечто вечное, в высочайшей степени типическое для творчества Рембрандта. Этот портрет 1654 года следует признать одним из настоящих шедевров мастера.