Рембрандт - Аким Волынский

Целый ряд офортов, начиная с 1636 года по 1656 год, сделаны с известных исторических лиц. Офорты эти рисуют нам среду, в которой вращался Рембрандт в то время. Обращает на себя внимание великолепное изображение Яна Сильвиуса, имевшееся в двух видах. На офорте 1634 года христианский священник представлен сидящим над открытой книгой, со спокойно сложенными руками. Голова в ермолке производит впечатление семитической головы, как редкая из голов, вышедших из-под иглы Рембрандта. Лоб, волосы, даже уши – и всё это имеет неоспоримый еврейский характер. Но главное выражение лица: благочестие этого человека показано в такой чистоте и трезвости, какие встречаются только в семитической расе. Для неоарийца всё религиозное есть, во-первых, нечто хаотическое и, во-вторых, при всей возвышенности формы, почти всегда побочное. Человек живет в разных профессиях своей домашней жизнью. А церковь стоит рядом, куда люди заглядывают в урочные часы. Не так это у евреев. Настоящий еврей не выходит из сферы религии у себя дома, за обеденным или за чайным столом, особенно не при чтении книги. Домашняя церковь – это чисто еврейская идея. Обыкновенный христианский священник у себя в интимном кругу любит светские шуточки за столом, доходя в этом отношении даже до каламбуров над новозаветным текстом. Обращаясь к коллеге и наливая ему водки в рюмку, пятую или шестую, православный священник скажет: «отец диакон, хлобыстнем во славу божью». А если сидящая рядом попадья выпила только две рюмки, то какой-нибудь сидящий гость напомнит, что бог любит троицу. Ничего подобного в еврейском доме увидеть и услышать невозможно. Такого Сильвиуса, каким изобразил его Рембрандт, нелегко себе даже и представить за рюмкою вина, тогда как католический священник или монах за рюмкою – почти шаблонный сюжет для композиции. Я не припомню ни одной картины, где раввин был бы изображен в таком положении. Всеми этими словами я ни в малейшей степени не хочу принизить высокий характер христианского исповедания, пламенным другом которого я являюсь во всех своих иных литературно-философских писаниях. Хочу лишь отметить здесь, в целях истолкования художественных образов, ту неоспоримую истину, что у евреев религия есть нечто вещественно домашнее, входит в категорию предметов не только постижимых, но и осязаемых. Религией пронизан весь быт, при чём её тема – и это самое замечательное – дифференцирована в конкретной данности на тысячи больших и малых частей, так что самое метафизическое мышление становится чем-то почти функциональным. Никуда взлетать не приходится, оставляя грешную землю её грезам. Всё здесь освящено и всё, что нужно, тут же около. В такой именно простоте и выявлен характер Яна Сильвиуса. Конечно, он христианский священник. Но ещё более очевидно, что по внешности своей он типичный раввин.

Через двенадцать лет, в 1646 году, появляется второй офорт, изображающий того же Яна Сильвиуса с некоторыми новыми чертами, делающими этот образ почти непохожим на только что рассмотренный. Сильвиус необычайно постарел. Он опять сидит за столом, на этот раз прямолично. Правая рука – в демонстративном жесте. Левая пальцами своими слегка проникает в книгу, закрытую по-еврейски, т. е. справа налево. Волосы поредели и поседели. В отличие от обычной формы офортов он дан в официальном овале, с парадными надписями, мешающими спокойному созерцанию картины. Но это уступка моде того времени, сделанная очевидно по просьбе самого Сильвиуса, при посредстве одного из учеников Рембрандта.