Рембрандт - Аким Волынский

Но вот перед нами портрет врача Ефраима Бонуса, португальского еврея, приобревшего право гражданства в Амстердаме в 1651 году. Мы имеем офорт с изображением Бонуса того же 1647 года, когда писался и портрет красками. На офорте Бонус представлен в благородном, слегка принаряженном одеянии, спускающимся с лестницы, с правою рукою на перилах. Если пожелать реально представить себе черты Христа вне фимиама и чадного дыма церковной легенды, то, отвлекаясь от костюма и подстриженной бороды, мы найдем их на этом лице. С таким лицом мог быть исторический Христос. Душа представлена тут как бы вогнуто, в её трагической сокровенности, в её мудром созерцании окружающей жизни, в её полетном слиянии с миром. Какие глаза у этого Ефраима Бонуса. Когда глаза смотрят на что-нибудь с апперцептивною проникновенностью, уйдя всецело в отвлеченную тему, ходить уже невозможно. Приходится остановиться. В этой позе Ефраим Бонус являет собою как бы символ целого народа, который во всех движениях через века, в потоке историй, остается всё тем же, верным себе, как бы стоящим на месте. Как далеко мы ушли от почти мифологического Авраама или от законодательного творца первого еврейского ренессанса Эздры, а между тем в любом местечке бывшей черты оседлости мы найдем многочисленные лица всё того же патриархального и учительного типа. Еврейская история не течет, ни в процессе метаморфозы, ни из эпохи в эпоху, она стоящий палимпсест со старыми письменами, всё время вскрываемыми и вскрываемыми. Тут что-то есть картинное в высочайшем смысле слова. Пробегают века, меняются уклады жизни народов, костюмы, нравы, верования, облики городов, но народ еврейский стоит на месте, стоит на лестнице истории и смотрит проникновенно вперед. Гений художника поставил Ефраима Бонуса так именно, как это и подобает мыслящему израильтянину. Нельзя себе представить бегущего Христа, все на своем месте, все тут же, около человека – чего спешить. Так не трудно вообразим и Ефраим Бонус, бегущий по амстердамской улице. На офорте этот португальский еврей несравненно лучше, чем на картине масляною краскою. Сухость и определенность офортной иглы позволили художнику представить свою модель в несравненной гравюре наиболее близко к действительности. Раввины, еврейские старцы, старые еврейские женщины, адвокаты и врачи, проповедники – весь этот человеческий материал так и просится под иглу офортиста. Краски тут почти мешают. Они передают нежно расплывчатые волнения, несвойственные носителям чистого духа, с их горениями интеллектуального порядка. Если из всего живописного и графического инвентаря Рембрандта взять всё достоверное, то пришлось бы сказать, что наиболее полно и ясно художник выражает в гравюре, а не в картинах масляными красками. Несмотря на богатейшую палитру, графические шедевры Рембрандта авторитетнее и убедительнее: они овладевают зрителем своею правдою без прикрас, без форнитур, своею материальною и духовною вещественностью, своею честною предметностью, в которой нет и не может быть ни единой лишней черты. Если под этим углом зрения сравнить живописный портрет Бонуса из амстердамской галереи Сикса с превосходным офортом, то на картину не хочется и смотреть, – настолько офортное изображение превосходит живописное. Но сказанное применимо не к одному Рембрандту. На чердаке, в забвении и пренебрежении, валяются картины известного мастера, а гравюра с неё Нантейля пребывает и сейчас на почетном месте в графическом кабинете. Гравюра вечнее интереснее картины.

21 июля 1924 года