Рембрандт - Аким Волынский

Коппеноль представлен в Кассельской галерее чинящим длинное гусиное перо. На красочном портрете в лице Коппеноля не улавливается семитических черт, – легче до известной степени их почувствовать на портрете графическом, представленном в двух вариантах, большом и малом. На малом офорте учитель чистописания, изображенный вместе с молоденьким учеником, обернулся в сторону входящего. Приготовленное к писанию перо он держит у правого края бумаги, что дает намек на еврейское письмо. Левая рука, распластавшись на бумаге, придерживает её в неподвижности на столе. Мальчик из-за спины внимательно следит за движением пишущей руки. Если Коппеноль не еврей – а это вполне возможно, то мальчик рядом с ним производит впечатление именно еврейского мальчика. Он сантиментально трогателен в своём прилежном внимании, устремленном к перу. Таких голландских мальчиков мы не встречаем ни в каких других картинах нидерландских мастеров. Таков «Малый Коппеноль» среди офортов Рембрандта. Но вот и большой Коппеноль держит лист бумаги за верхний и нижний углы. Лицо опять обращено к зрителю, но выражение его имеет более интенсивный характер. Глаза прямо вонзились в какую-то точку, а ермолка на голове, с высоким лбом, обрамленным вьющимися седыми волосами, придает портрету некоторый семитический оттенок. К великому [?] делу можно отнестись серьезно или легкомысленно. Коппеноль относится к своему маленькому, в социальном смысле слова, делу, делу чистописания, как к большому. Изображая незаметного деятеля среди обывателей Амстердама, Рембрандт вложил в него всю ту серьезность и глубокомысленность, какие он придал бы образу Фауста. Во всё он входит целиком, всею своею сущностью. Портрет Коппеноля относится уже к 1632 году, на грани 1633 года.

Портрет лица из фамилии Берштейна сам по себе не замечателен. Рембрандт здесь ещё не вышел окончательно на свою собственную дорогу. Интересно отметить фамилию Берштейн, являющуюся несомненным вариантом фамилии Бернштейн. Иногда достаточно вынуть одну букву из фамилии, чтобы её охристианить, или, по крайней мере, обезъевреить. Так разбогатевший Винер, вернувшись из Лондона в родную Вену, закажет там визитную карточку: Уайнер. Остроумный русский журналист Амфитеатров рассказывал мне, что, поссорившись однажды с работавшим в газете Гольштейном, он сказал последнему: «вы не вор, а хуже вора. Вор крадет у других, вы же украли у самого себя – именно: одну букву, букву д. Вы не Гольштейн Голыптинии, а Гольдштейн из других мест российской черты оседлости». Можно с некоторым правдоподобием сказать, что нечто подобное произошло и с фамилией Берштейн, особенно если взглянуть на портрет его жены из той же частной нью-йоркской галереи. Это подлинная еврейка по всем чертам лица, по характеру туалета, висящего на ней тяжеловесно.

Портреты Мартена Лутена и Маурициса Гюйгенса мы оставляем без характеристики. Это всё ещё произведения ранней амстердамской эпохи в творчестве Рембрандта. Виден Рембрандт. Но видны ещё и корни голландской техники и трактовки. Только сугубая, подчеркнутая серьезность выделяет их в особую категорию. Что касается портретов семьи Пелликарнов, то стоит только посмотреть на них, чтобы заметить бросающиеся в глаза семитические черты, особенно у женщин. Девка, стоящая рядом с матерью, в высшей степени похожа на еврейку. Это какая-то маленькая глазастая Саския. Затем портреты офицера Нориса Коллера и двух Пронков – мужа и жены. Оттенков семитичности нельзя отвергнуть в лицах и этих людей, особенно у Корнелии Пронк, но, как мы уже говорили, еврейские черты встречаются часто и в новоарийских кругах. Из того, что человек похож на еврея, не следует, что он непременно еврей.