Рембрандт - Аким Волынский

Мы расположим модели Рембрандта в порядке, мужские и женские, по установившимся категориям известных и неизвестных лиц. Среди этих людей чрезвычайно много лиц еврейского типа, то с восточным оттенком, то с западноевропейским. Но нас в данном случае будет интересовать не биография отдельных персонажей, а дух и метод, вложенные Рембрандтом в каждый акт его творчества. Начнем с ранних портретов тридцатых годов. Первые из них хранят на себе следы влияния Мирвельта Морельсе и Теодора Кайзера, но и самостоятельно рембрандтовские черты чувствуются довольно осязательно. Так перед нами портрет Николая Рутса, видного амстердамского купца, писанный в 1631 году. Портрет не отличается первоклассным качеством и далек от того совершенства, каким блещут произведения Рембрандта позднейших годов. Но и в нём ощущается апперцептивная сосредоточенность, придающая лицу вид некоторой интеллектуальной значительности. Человек застыл на одном месте и думает – таково впечатление от этого портрета. В лицах Гальса всё – движение и минутная перемена. Переливаются и трепещут черты и краски, мазки и пятна. Здесь же у Рембрандта краски лежат неподвижно-устойчивыми пластами, прикованные к одному месту в момент умственной фиксации. Другой портрет представляет нам известного амстердамского учителя чистописания Коппеноля, имеющегося и в превосходных графических изображениях, среди офортов Рембрандта. Стоит отметить, между прочим, что обучение чистописанию в давние времена было особенно популярно среди евреев. Надо знать любовь евреев к этому делу. Для них в чистом письме было нечто иератическое и потому чрезвычайно важное. Иной еврей может отдать всякую иную славу за несколько лет переписывания Библии на пергамент будущего свитка. Он будет писать Библию, кладя с пиететом каждую букву, вдохновляясь всеми значками, всё время настраиваясь в чистом созерцании, исключающем иную работу. Так, переписывая книги Завета, еврей изучает их с такою детальностью, что содержание этих книг отпечатывается в зрительной памяти каллиграфа во всей подробности. Но и простой почерк повседневного письма ортодоксальный еврей рассматривает с точки зрения внешнего его совершенства, красоты инициальной буквы и ловкого росчерка в конце. Прежде всего он смотрит на материальное благолепие полученного им послания, особенно если это послание имеет в виду не какую-нибудь практическую тему, а тему богословски-теоретическую. Если еврей обыкновенно говорит где-нибудь на улице не Элогим, а Элоким, из опасения произнести это слово устами случайно грязными, то, конечно, и написанным это слово он хочет видеть в возможном совершенстве. Отсюда наследственная любовь и уважение евреев к прекрасному почерку.