Рембрандт - Аким Волынский

Если от этих образчиков искусства вдруг подойти к творениям Рембрандта, мы очутимся перед фактом почти непонятным в своей неожиданности и одиночности. Отдельные личности, им изображаемые, оказываются связанные с миром уже не в секунде, не в капельке Гальса, а в иных, вечных взаимоотношениях и притом с одной определенной стороны, со стороны интеллектуальности, говорящей и векам и народам. Кавалер Гальса давно умолк, а Саския Рембрандта говорит с нами своим неумирающим общечеловеческим языком. Но Рембрандт одинок не только в стране, где он учился. Страну эту можно объехать в какой-нибудь день всю вдоль и поперек. Гения же Рембрандта не могут измерить целые поколения – не только измерить, но хорошо воспринять и усвоить, единственно потому, что подходят к нему с обыкновенными шаблонными требованиями. Он был бы одинок и в соседней Фландрии, и в далекой Италии, и в близкой Франции. Какое впечатление производит, в самом деле, Рембрандт рядом с Рубенсом и Ван-Дейком? Последний сделал великое открытие в структуре человека, и в своём гротеске обнажил контрастные биологические черты в зерне мужской и женской личности. В этом отношении портрет Ван-Дейка, особенно в его «Иконографии», не имеет в мировой живописи ничего себе равного по характеру. Ничего подобного мы у Рембрандта не встречаем. Его мужчина есть только мужчина. Какой-нибудь юноша в его изображении, библейский или реальный, это отнюдь не эфеб, который мог оказаться женоподобным. Чистый художник догадывается о бисексуальности, во всяком случае, в генетическом смысле. По Библии женщина вышла из ребра Адама. Но в дальнейших эволюциях семитической культуры библейский намек как бы пропадает, растворяясь в высшем философском монизме. Все модусы бытия соединяются в цельном единстве. Мужчина это мужчина, женщина – это женщина, и для ортодоксальной мысли женственный мужчина есть какое-то уклонение от нормального порядка вещей. Кисть Рембрандта, как мы уже знаем, задевает иногда и такие синкретические темы. Но, в общем и в целом, художник блюдет модусы естества во всей возможной неприкосновенности. Так смотрит на мужчину и женщину еврей, и взгляд Рембрандта в этом вопросе иудейский, даже если бы метрические записи показали, что род его свободен от примесей семитической крови. Рембрандт был бы бесконечно одинок во Фландрии, с её католическим духом, иератической помпой, с её тяготением к одинокой аристократичности. Можно понять, почему Рубенс, приехавший в Голландию и обошедший коллег по кисти, не побывал у Рембрандта.

Столь же одиноким оказался бы Рембрандт и во Франции. Мы видели французский портрет в лучших триумфах резца и кисти у Меллана, у Нантейля, Массона, Миньяра, Риго. Но мы нигде в этих портретах не встречались с тем типом интеллектуальности, который свойственен Рембрандту. Нельзя отказать портретам Нантейля или Массона в духовности, иногда даже в большой одаренности, но почти всегда и почти везде господствующий мотив в этих произведениях, скорее эмоционален, чем интеллектуален. Французская эмоциональность именно XVII века это какая-то особенная музыка – торжественная, помпезная, с литаврами и фанфарами, какой не знали другие страны в мире. Такой музыки у Рембрандта нет. Музыка его иная, истекающая из тайников духа, тревожно энтузиастическая, всё перерождающая и всё собирающая в апперцептивном устремлении вверх.