Рембрандт - Аким Волынский

Таковы портреты тридцатых годов, из которых некоторые экземпляры, как мы видели, отличаются выдающимися качествами. Переходим к портретам сороковых и пятидесятых годов, того времени, когда гений Рембрандта уже вырос во всю величину, развернулся в произведениях, приобревших ему огромную популярность в Амстердаме. Прекрасен портрет Германа Думера, золотильщика и выделывателя рам, относящийся к 1640 году. В нашем «Эрмитаже» имеется портрет жены этого мастера, того же года, производящий впечатление скорее матери, чем супруги такого ещё сравнительно молодого человека. Затем в ближайшем 1641 году Рембрандт занялся портретом менонитского проповедника Ансло. Мы имеем гравюру Ансло в двух офортах, большом и малом, дающих полное представление об этом человеке. На столе книги, на одну из которых, стоящую вертикально, опирается рука с пером. Другая книга прислонена к толстым фолиантам. Левою рукою Ансло указывает на раскрытые страницы, причём глаза его обращены к собеседнику. Лицо полное, мало одухотворенное, без малейших признаков семитического интеллектуализма, и в этом отношении оно существенно отличается от выше рассмотренных портретов. Шляпа надвинута так на глаза, что лба совсем не видать, весь портрет становится от этого тяжеловесным. Это упрямый, твердый и крепкий резонер, могущественный в беседе с женщинами. В маленьком офорте общая несимпатичность лица выступает особенно рельефно. На замечательной картине Рембрандта, находящейся в берлинском музее, мы имеем портрет того же Ансло, сидящего рядом со старой женщиной и ведущего с нею утешительную беседу. Одно время предполагали, что в картине этой Корнелис Клас Ансло утешает пришедшую к нему вдову и, хотя иные эксперты склоняются к мысли, что здесь изображена его жена, мы готовы держаться прежней традиции. Эта женщина, сидящая рядом с проповедником, слишком стара, и выражение лица её, почтительно и благоговейно внимательное, принадлежит скорее лицу клиентки, нежели супруги. Сам Ансло изображен бесподобно. Он сидит перед столом с раскрытыми книгами, освещенными горящей свечей. Открытым жестом левой руки он демонстрирует мысль своих слов, глядя при этом рассудочно-тяжелым взглядом на свою собеседницу. Это одно из украшений берлинской королевской галереи, и зритель останавливается перед ним с неизменным восхищением. Краски бесподобны. Рембрандт тут оставил далеко позади себя своих коллег и предшественников. Но тем не менее художественная критика не может не почувствовать некоторой помпы, некоторой парадности, некоторой торжественности, которая всё же умаляет интимную тему картины. Если бы вместо тяжелого варвара Ансло сидел перед нами раввин, из глухого амстердамского переулка, старенький, согбенный, беспретенциозный, каким умел изображать таких людей Рембрандт иглой и кистью, произведение выиграло бы в глубине и человечности. Тут же оно холодит восприятие своею официозною ипокритностью, не трогая сердца. Рембрандту нужно окунуться в грязную пучину настоящего человеческого горя, чтобы дать на своём холсте мотивы, могущие потрясать, а не только восхищать.