Рембрандт - Аким Волынский

У нас имеется достопримечательный офорт, изображающий известного еврейского деятеля семнадцатого века, Менассе бен Израиля. Это была крупная личность, вызвавшая к себе всеобщий интерес далеко за пределами Голландии. Три идеи волновали этого человека, с которым Рембрандт вступил в связь и даже сотрудничество с первых же годов своего пребывания в Амстердаме. Эти три идеи касались: пришествия Мессии, судьбы десяти потерянных колен Израиля и эмансипации евреев от всяческих политических стеснений в разных государствах. Между прочим, Менассе бен Израиль, вслед за другими тогдашними учеными, отстаивал мысль, что северо-американские краснокожие дикари являются выродившимися потомками этих исчезнувших колен. Замечательная близость к этому человеку Рембрандта, который снабдил своими четырьмя офортами одно из сочинений еврейского ученого под названием «Статут Навуходоносора». Такая близость не могла объясняться ничем иным, как психологическим родством двух натур, влекущихся к одним и тем же высоким идеям. Известно, что Менассе бен Израиль, в своей мессианской проблеме, держался кабалистической почвы, постоянно ударяясь в мистическую символику, причём по таким пунктам своего учения он не высказывался откровенно в книгах, написанных на европейских языках. Насколько в этом эзотеризме участвовал и Рембрандт, насколько художник посвящался своим знаменитым другом в тайны еврейской кабалистики, мы точно не знаем. Но, изучая творчество Рембрандта, мы не можем не обратить внимания на некоторую общность приемов в работе обоих замечательных людей. Что-то эзотерическое, прикровенное, таинственно-костюмированное и замаскированное сквозит в самых красках этого художника, в его библейских и иных композициях, с искуственными детерминативами аллегорического характера. Дается светская картина из амстердамского быта, а из неё почему-то высвечивается идея универсального порядка, в духе рабби Иохима бен Заккая. Иные новозаветные композиции Рембрандта становятся хорошо понятными только с того момента, когда посмотришь на них под иудаистическим углом. Наконец, самая светотень Рембрандта, плывущая густыми облаками по всем его произведениям, тоже кажется несущеюся из каких-то глубоких кабалистических недр, тщательно скрываемых от профанного общества. Как и Менассе бен Израиль, Рембрандт, тая в душе нежное и неясное эзотерическое зерно, с разными мессианскими фантасмагориями, являл собою тип настоящего габимного еврея, с нецельною, несколько раздвоенною психологией. Он тяготел к древу чистого и рационалистически возвышенного иудаизма. Но в путях ассимиляции с окружающею культурою он черпал для своего искусства мотивы христологического порядка, окуная их постоянно в струи родственной им иудейской мистики. Эти два человека, Рембрандт и Менассе бен Израиль, друг друга сразу понявшие и всё время связанные узами теснейшей дружбы, – представляют собою явление высокого значения в историческом взаимодействии отдельных умов и даже целых народных верований. Во всяком случае, одно совершенно несомненно. Для окружающих Рембрандт был загадочным человеком. Его магическая светотень оставалась непонятною даже для ближайших его последователей. Вообще без мистической настроенности его произведения не усвоить до конца. У обыкновенных христианских мистиков свет трансцендентального мира спускается на землю извне, откуда-то с верхних галерей космоса. Но у Рембрандта свет этот излучается изнутри, из самого ума человека, из его интеллектуальной сущности, даже из самого его тела. Ещё не было художника, менее Рембрандта нуждавшегося во внешних световых ореолах для изображаемых фигур. Все эти детские нимбы упразднены у Рембрандта естественно, сами собою. Всё просветлено, всё высветлено в естественном рефлексе от внутренней субстанциальной озаренности. И тут Рембрандт сходится вполне с Менассе бен Израилем у которого тоже весь свет, вся пламенная идейность, весь высокий дух любви к еврейскому народу, исходил изнутри. Как и Рембрандт, Менассе бен Израиль влагал почти беспредельные идеи в конкретные формы обращения к той или иной исторической данности. Графический портрет его, чтобы не говорить о недостоверном портрете, хранящемся в Эрмитаже, не отличается исключительными художественными достоинствами. Что касается лица, то семитический образ выражен в нём крайне слабо, и по внешнему виду еврейский деятель может быть легко принят за какого-нибудь голландца тех времен. Подчеркнут габимою приспособляющийся характер этого тонкого и глубокого политика. Но широко отстоящие друг от друга глаза полны спокойной и упорной думы.