Рембрандт - Аким Волынский

Дрезденский портрет Саскии, относящийся к 1633 году, представляет собою нечто замечательное. Вот иллюстрация к высказанной нами мысли. Продолжительный смех не идет к еврейскому лицу, на котором только черты имманентного спокойствия на своём месте. Еврей может задуматься, оживленно говорить, он может улыбнуться. Но уже и улыбка его имеет только налетный характер. Точно также невыносим и плач сколько-нибудь длительный на еврейском лице. Еврей может прослезиться, может погрузиться лицом в горестные чувства. Но радоваться он может только скопом, народной грудой, а не для самого себя и не для своего дела. В еврее нет ничего дионисического и ничего демонического. Он сух сухостью пустыни – ничего нет в нём распятого, развороченного, хаотического и опьяненного. Весь в клубке, весь собранный в компактную единицу, он ходит всегда цельным существом, с напряженным волевым и интеллектуально апперцептивным механизмом. Такова же и еврейская женщина. Но апперцепция вся замкнута в иные естественные пределы её природного органического назначения. Она мать или будущая мать. Представить себе еврейку в некоем сумасшедшем разгуле, с маскою разнузданной мэнады, с искривленным смехом лицом – довольно трудно. Обломок древней друидессы продолжает жить в ней в постоянных стеснениях и путах вечно сменяющегося гражданско-правового быта, у себя дома и в изгнании. Еврейский смех поэтому короткий, летучий и секундный, да и то со вздохом. А у еврейской женщины со смехом вообще ничего не выходит, потому что он сам по себе текуч и волнист, она же стационарна и неподвижна в своей апперцептивности. Какой-то гигантской иголкой она приколота к своему субботнему молитвеннику, серьезная и сосредоточенная, и отшпилиться от него и расшпилиться в профанном веселье она фатально не может.

Обратимся к названному портрету. Впечатление от него ужасное, почти отталкивающее. Взято художником трехчетвертное контрпостное движение головы, со склонением её в бок, в преувеличенно грубой кокетливой позе. Не хватает только загнутой полукругом руки, с ладонью над глазами, и мы получили бы сантиментально условную форму танцевального заигрывания. Этот поворот явно навязан Саскии. Полуоткрытый гримасою смеха рот, как бы с испорченными зубами, прищуренные искусственною улыбкою глаза, вся фактура лица, дряблая и почти старческая, изрытая впадинами и вместе припухлая – всё это особенно неприятно на портрете молодой девушки. В прищуренных глазах намеченная улыбка производит угнетающее впечатление: сделано художником какое то насилие над живою и свободною стихией смеха, закрепощенного в одной точке и отравленного приливом глубокой апперцепции. От столкновения двух таких полярно-противоположных течений лицо разложилось и приняло форму улыбающейся утопленницы. При этом нежная красная бархатная шляпа, с высоким страусовым пером, драгоценная серьга в грубо написанном ухе, жемчужная нить на массивной шее, платье с широким вырезом из светлой материи в сборках и вышивках, чудовищно грубая рука, прислоненная к бюсту – заполняют и заканчивают безотрадное общее впечатление. Саския ещё только была невестою Рембрандта. Может быть, художник, вообще лишенный чувства женской красоты, и идеализировал по-своему изображаемое лицо. На других портретах Саския куда приятнее в эстетическом отношении. Но на этом портрете, под гипнозом Гальса, прелестная девушка оказалась обезображенной именно потому, что допущен неестественный с еврейским смехом эксперимент. Сам Рембрандт, как мы уже видели, тоже проигрывал в своих смеющихся автопортретах юного и старого возраста. Но здесь расовая склонность к серьезному встретилась с габимным духом Голландии XVII века, и в результате получилось отталкивающее художественное фиаско. Трудно понять, как мог такой великий живописец санкционировать этот истинный аборт по отношению к женщине, привлекательной и притом любимой.