Разные лица - Семён Работников (1987)

Вернувшись назад к крыльцу, Павел некоторое время стоял и глядел на спящее село, на опушенные инеем березы и ветлы, росшие перед окнами. Домой идти не хотелось, хотя мороз щипал за коленки. Тишь и покой были в мире, Павел стоял и чувствовал в своей душе умиротворение. Ему казалось, что у него в жизни не так уж и плохо, есть все, что нужно иметь человеку: дочь, жена, дом, работа.

Продрогнув, Павел взялся за скобу двери и потянул на себя — дверь не открывалась. Он дернул сильнее — то же самое. Что такое? Неужели дверь сама заперлась на крючок? Павел поскреб затылок, подумал. Будить жену? Ну ее к лешему! Он отломил от веника прутик и решил им приподнять крючок.

В это время дверь отворилась, на неосвещенном крыльце привидением мелькнула Глафира, бросила Павлу штаны, рубаху, фуфайку, шапку, портянки, причем пряжка ремня ударила его по переносице, потом дверь резко захлопнулась, шаги ушли в глубину дома и там стихли. Павел держал на руках одежду и не мог опомниться. Это было похоже на сновидение. Он не понимал, что произошло. Жена выгнала его из дому средь ночи, пока ходил в уборную? Но ведь она спала, когда он вставал? Успела проснуться и собрать его вещи, благо их у него немного. Ну а вдруг это сон?! Тогда откуда же на его руках штаны с болтающимся ремнем, рубаха, фуфайка, шапка и портянки? Их выбросила ему Глафира. Выходит, она его выгнала. Павел, когда волновался, думал туго, как восьмидесятилетний дед.

Он положил одежду на перила крыльца и по-хозяйски, не спеша стал одеваться, как будто собирался на работу, влез в штаны, звякнул пряжкой, застегнул ремень, натянул рубаху, намотал на ноги портянки, застегнул фуфайку. Но уже не было покоя в мире, хотя по-прежнему светила луна, искрился снег на скате соседней крыши и не слышалось ни одного звука…

Старухи

В одной деревне доживали свой век две старухи — Мавра и Устинья. Век у обеих был долгий; когда спрашивали, сколько им лет, они, гордясь, отвечали:

— Сто семьдесят на двоих.

Мавре шел восемьдесят шестой год, Устинье — восемьдесят четвертый. Первая — высокая и сухая, как жердь, с темным, будто закопченным лицом, на котором старость изменила все: глаза помутнели, нос отвис, рот ввалился. Вторая — маленькая круглая старушка. Лицо ее походило на печеное яблоко, но морщины не исказили черт, и старуха напоминала куклу. Маленькие глазки ее еще светились небесной голубизной.

Они не были родственницами и когда-то жили своими домами, но уже лет пятнадцать, как они говорили, коптили белый свет сообща: топлива шло вдвое меньше, харч расходовался тоже экономнее и есть с кем перекинуться словом. А то от одиночества у них начался в голове звон, и обе стали рассуждать сами с собой. Поселились они у Устиньи, потому что изба ее крепче, а Маврин дом со всеми пристройками сломали на дрова. Отоплялись они им лет пять и нужды не знали. Раньше у них имелось хозяйство — коза, куры. Но с каждым годом все труднее было его вести, вначале они зарезали козу, потом порешили и кур. Они словно сжимались и вот дошли до того, что второе лето не обрабатывали огород, и там буйствовали крапива, иван-чай и чертополох. Под конец даже печь топить стало трудно.

Раз в неделю их навещал внук Устиньи Савелий, или Севка, как они назвали его, тридцатипятилетний мужчина. Он привозил им из города на мотоцикле большую сумку хлеба, баранок, чаю и сахару, этим, в основном, они и питались, иногда еще варили на керосинке картошку.

Встретив Севку, они заливались слезами.

— А смерть ты нам не привез? — спрашивали его.

Севка терялся.

— Если вы мне такое будете говорить, то я к вам и ездить перестану.

— Ладно, ладно, больше не будем, — успокаивали они его и тут же, забыв про свое обещание, продолжали: — Видно, смерть стороной нас обходит… Где ты, смертушка, ау, отзовись?!