Разные лица - Семён Работников (1987)

Мавра уснула и не ощутила, как сон перешел в смерть.

Устинья, сторожившая ее, потому что ей хотелось увидеть последний момент, когда дух расстается с телом, вдруг услышала, что в избе осталось только одно ее дыхание. Она не ожидала от себя такого проворства; словно кто-то снял ее под руки с лежанки и перенес к кровати, на которой лежало бездыханное тело Мавры. Не мирясь с покоем, снова было заработало сердце; оно ударило раза три-четыре и остановилось, теперь уже навсегда. Она сидела на краешке кровати рядом с умершей, и ей чудилось, что ее пронзают невидимые токи, выходящие из тела подруги. Устинья думала, что она постигла тайну смерти, Теперь ей, с опытом, наверно, будет легче умирать. То, что она увидела, не только не напугало ее, а даже обрадовало. «Смерть, как сон, — решила она, — только вечный». Долго еще Устинья чувствовала тепло Мавриного тела, а потом оно стало остывать.

— Умерла! Отмучилась! — на всю избу произнесла Устинья. — А меня на кого оставила?!

Она заголосила, запричитала:

— Скажи смерти-то, чтобы далеко не уходила, про меня не забывала… Как мне с тобой повадно было! Как сестры мы жили!..

Ее мысли повернули на практический лад. Надо похоронить Мавру, чтобы было не хуже, чем у людей, по христианскому обычаю. Все смертное у Мавры давно припасено и лежит в левом углу сундука, а ее, Устиньино, — в правом. Любимым занятием старух последнее время было вынимать смертное, перебирать и прикидывать на себя. Как невеста тешится брачным нарядом, так они — своим смертным. Деньжонки на похороны у Мавры накоплены, 326 целковых и 78 копеек лежат на сберкнижке. Собирала она их по рублику, когда была помоложе, то яичек в город отнесет, то сено с усадьбы продаст. Как положила, так и не прикасалась, хотя нужда была немалая — одежонку купить, обувку приобрести. Наверно, проценты наросли. Завещание она составила на Севку. У Устиньи тоже деньги есть, немного поболее — 439 рублей, хватит похоронить… Где гроб заказать? Время летнее, покойник долго ждать не любит. Когда Севка приедет? Наказать бы с кем… Но с кем?

За такими размышлениями Устинья провела всю ночь и не заметила, как рассвело. Да и короткая была эта ночь в соловьином пении.

Утром под окнами затрещал мотоцикл, и ноги Устиньи, точно помолодевшие, вынесли ее на крыльцо.

— Ангелы тебя нынче принесли сюда, Севка, — сказала Устинья. — Мавра померла.

— Ну?! — У Севки побелело лицо.

— Как я теперь буду жить одна — не знаю? — Устинья села на ступеньку и заплакала.

— Ты, бабка, об этом не думай. Я тебя не оставлю. На зиму к себе возьму.

— Умереть бы мне этим летом бог привел.

— Опять ты о смерти! — поморщился Севка.

— А об чем же, об чем же мне говорить?! Тебе-то я родная, а жене твоей чужая, и я как пень буду у вас в семье, спотыкаться об меня станете.

— Нечего об этом толковать. Покойник в доме, хоронить надо.

Устинья с Севкой два дня пробыли в хлопотах, причем Устинья не узнавала себя, — откуда в ней взялась прыть? Она ходила по дому, топила печь, стряпала, словно лет десять, по крайней мере, скинула с плеч. Уж не Маврин ли дух вошел в нее и родил новые силы?

А Мавра лежала в гробу, обмытая, помолодевшая, успокоенная, и люди, входя в избу проститься с ней, качали головами и говорили:

— Как богородица.

На третий день ее схоронили.

Устинья осталась одна, и на нее напала такая тоска, что она не знала, что делать. Это была не предсмертная тоска, которой мучилась последний день своей жизни Мавра, эта была грусть о человеке. За пятнадцать лет совместной жизни старухи стали ближе, чем родственники, каждая из них смотрела на другую как на свое второе я. За все время не было случая, чтобы они не только поссорились, но и попрекнули в чем-то друг друга. Обе понимали: живут только потому, что вместе, и каждая из них страшилась остаться одна.

— Хорошо тебе! Убралася! — завидовала Устинья Мавре. — А мне-то каково!