Разные лица - Семён Работников (1987)

Они сидели часами в одной и той же позе — руки покоились на палке, лицо чуть приподнято к солнцу, и только изредка мигали глаза. Мимо проходили люди, здоровались с ними, но старухи не отвечали на приветствия, погруженные в свой мир, в котором было лишь ожидание смерти. Они как бы наполовину были уже отделены от людей, и люди не вызывали в них прежнего любопытства. Они знали все о жизни, и осталось узнать, что такое смерть.

Когда возникала потребность поговорить друг с другом, их лица становились оживленными, они жевали губами.

— Самое бы время умереть! — говорил кто-нибудь из них. — Тепло, цветы, трава зеленеет, птицы поют.

— Да, — соглашалась другая. — Земля рыхлая, как пух, могилу легко копать.

— Зимой тоже хорошо умереть. Но ведь сколько хлопот людям дашь — землю ломами долбить! Нет, лучше весны и лета время не придумаешь для смерти.

— Я боюсь умереть в водополье. Не проехать, не пройти, и гроб иной раз прямо в воду ставят.

— В водополье, верно, плохо. Но ведь человек не выбирает время, а время выбирает человека.

Они снова замирали, глядя на округу.

Все прямо-таки на глазах преображалось. Деревья разворачивали лист, загораживали стволы и сучья, и ветер уже шумел листвой, раздувая ее, переворачивая изнанкой, заставляя качаться все дерево. Земля зеленела все пышнее и пышнее. Озимые поля — сплошной бархат, да и яровые стали выравниваться, а луга запестрели цветами. Старухи сидели целыми днями, неподвижные, как мумии, и ветер осыпал их черемуховыми лепестками. Потом пышно зацвела в палисадниках сирень, и запах ее тоже говорил им о гниении.

Накануне троицына дня Мавру охватило беспокойство. С утра она немного посидела на завалинке, затем поднялась и пошла в избу. Каждую ступеньку крыльца одолевала с трудом, руки ее, похожие на птичьи лапы, дрожали, она перешагнула порог, держась за стену, по выпершим половицам сеней дошаркала до избы и нескладно, боком, легла на кровать. Порою из нее вырывался стон, едва различимый, тихий.

Устинья сразу приметила, что с подругой что-то происходит, и следом за ней отправилась в избу. У Мавры еще больше осунулось и потемнело лицо — с закрытыми глазами она напоминала покойника. Устинья поняла, что смерть стоит совсем рядом с Маврой, что она уже поставила на ней свой знак, и старуха стала с жадностью наблюдать за тайной умирания человека.

Полежав немного, Мавра попыталась приподняться, но, застонав, упала на тот же левый бок, на котором лежала. Как будто вся скорбь, которую она испытала за свою жизнь, снова проходила через ее сердце. Она повернулась на спину, но и так ей было неудобно, и она, тихо постанывая, металась головой по подушке — душу ее все сильнее и сильнее сжимала предсмертная тоска.

Устинья несколько раз подходила к подруге, чтобы чем-то помочь; поняв, что она бессильна, немного постояв около умирающей, садилась на лежанку, откуда вела наблюдение. Она как бы набиралась опыта, потому что знала, что ей скоро также придется умирать. «И жила трудно, — думала Устинья, — и умирает тяжело».

Мавра продолжала страдать. Подушка упала на пол, и голова с редкими волосами, сквозь которые просвечивало темя, лежала на голом матрасе. Высохшие руки порою приподнимались, что-то ловили в воздухе и падали на сухую грудь. Порою она впадала в забытье, и тогда грезился ей мутный поток, который подхватывал ее, кружил и нес куда-то.

Вечером ей вдруг стало легко. Она очнулась с посветлевшим лицом и повела вокруг себя глазами, не понимая, отчего ей так покойно. В груди слабо трепетало сердце.

Устинья сползла с лежанки.

— Что ты чувствуешь? — спросила она ее.

— А я как будто и не жила на свете, — ответила Мавра и закрыла глаза.

Они уже были в разных мирах. Устинья удалилась, чтобы не тревожить ее покой.

К окнам подошли поздние летние сумерки. Защелкали соловьи на опушке ближнего леса, в низине у реки клубился туман, на небе разгорался месяц.