За решеткой - Никки Джеймс

Я не ответил, потому что в данный момент не мог давать обещаний. Я уже переступил черту. Неважно, сколько бы я ни рассказал Хавьеру ранее, я ни за что не мог признаться в том, что нарушил протокол и открыл люк камеры Бишопа. Конечно, мы делали это несколько раз на дню. Чтобы надеть наручники для трансфера, передать бланки для покупок, предметы, запросы для библиотеки, книги, почту. Но все те разы записывались, и по возможности присутствовали два надзирателя.

Открывать люк, чтобы предложить утешение и разделить физический контакт — это перебор. Большой перебор. Эти мужчины жили по правилам, строго запрещавшим контакт. Даже посетителям не разрешалось дотрагиваться до их близких. Никаких исключений.

В первую половину своей смены я избегал находиться у камеры Бишопа, хотя чувствовал его внимание, манившее меня поближе всякий раз, когда я совершал пересчет.

Поскольку Деррик был общительным и новеньким в 12 корпусе, я часто включал его в разговор, отказываясь признать, что это чисто ради подавления чувства вины за прошлую ночь.

В половине второго ночи моя решительность стухла. Я доложил по рации о пересчете и покачнулся на ногах. Словно он почувствовал мою нерешительность, лицо Бишопа появилось в окне его камеры, и он посмотрел на меня. Столько тайн и невысказанных слов сочилось из его темного взгляда.

— Ты меня избегаешь, босс?

Я стоял через несколько камер от него и посмотрел в обе стороны, убеждаясь, что больше никто не стоит у окошек камер. Облизав губы, я приблизился размеренным шагом.

— Нет. Просто... перевариваю.

Он ничего не сказал, изучая меня тем пристальным взглядом. Я позволил ему, уже не смущаясь от его анализа, проникавшего в саму душу.

— Ты сам не свой.

— Среди прочего.

— Ты поспал, когда приехал домой?

— Нет. Не особо.

— Заметно. У тебя круги под глазами.

Я дотронулся до деликатной кожи в этом месте и нахмурился.

— Ты зол, босс? Кажется, будто ты на пределе. Напряжен.

— Немного.

— Почему же?

Я пожевал губу, хмуро глядя в пол и перекатывая гору информации в своей голове, чтобы определить точную причину моего раздражения.

— Она поступила так с тобой. Она отказалась заговорить или прикрыть твою спину, и тем не менее, ты первый, кому она звонила в трудный момент, и ты каждый раз бежал на помощь. Ты и раньше сидел из-за нее, — я поджал губы, когда в груди зародился рокот. Оказывается, зол сильнее, чем осознавал. — И все же ты защищаешь ее даже сейчас, — выплюнул я. — Почему?

Я не осознавал, насколько этот маленький кусочек информации беспокоил меня, пока Бишоп не спросил.

— Я годами искал виновных. Тоже проходил этап, когда я был зол. На нее. На свои решения. На жизнь за то, что мне не дали нормального шанса и так осудили, когда я всего лишь хотел помочь другу, — глубокая складка в центре лба Бишопа сделалась заметнее, пока он размышлял.

— Но ты миновал этот этап? Как?

— Пришлось. Что толку от злости? Это не изменит случившегося. Это не воскресит Аянну или Кеона. И это определенно не выпустит меня из этой камеры, — он для пущего эффекта хлопнул по стальной двери. — Я больше не виню ее. Аянна делала все возможное, чтобы защитить себя и сына. У нее самой хватало чувства вины за то, что случилось со мной. Видишь ли, я опустил хорошие дни, когда делился той историей. Рассказал тебе только самое сложное. Касающееся этого, — он взмахнул рукой, обводя жестом свою маленькую камеру. — Мы с Аянной были так близки, как только могут быть близки два человека без интима, понимаешь? Она всегда мечтала о большем. Я просто... Наверное, можно сказать, что она была мне как сестра. Вот ты бы разве не сделал все возможное, чтобы защитить свою сестру, даже если бы в итоге это укусило меня за задницу?

— Если бы у меня была сестра, то наверное, хотел бы.

— Она была жертвой. Я не злюсь на нее и не виню. Я никого не виню в том, что я оказался здесь.