За решеткой - Никки Джеймс

Вместо ответа я убедился, что на нас никто не смотрит, затем выдернул низ форменной рубашки из-за пояса и показал шрам на боку, все еще розовый и слегка выступающий. Затем расстегнул пуговку на манжете рубашки и закатал рукав настолько, чтобы показать отметину на предплечье. Единственные оставшиеся свидетельства нападения на меня.

— Провел несколько недель в больнице. Была операция, — я показал на рану на животе. — Мне небезопасно было возвращаться к работе там. Заключенные слишком много знали о моей личной жизни.

Губы Бишопа дернулись и поджались. Его темные глаза пылали, пока он смотрел на рану на моем животе. Я прикрыл ее, заправил рубашку и поправил униформу.

— Они хотели твоей смерти.

— Думаю, да, но они провалили свою миссию. Я не собирался давать им еще один шанс, это уж точно. Перевод был моим лучшим вариантом. Мне ненавистно было оставлять маму, но мне надо было уехать подальше.

Тяжелый вес повис между нами от намека на то, за что на меня напали. Гнев Бишопа витал на поверхности, на щеке подергивался мускул.

— Далеко ты продвинулся в книге? — перемена темы казалась лучшим вариантом. — Много сегодня читал?

Бишоп моргнул, и его недовольство испарилось от моего вопроса. Он глянул на кровать, где лежала книга, подаренная мной.

— Смакую, босс. Не торопи меня. Я скажу, когда дочитаю.

После этого атмосфера сделалась более легкой, и мы опять болтали о книгах, пока мне не пришла пора делать пересчет. Перед обеденным перерывом я забрал у Бишопа его папку, приняв ее через люк.

Я сунул ее под мышку, и когда пришел сменный надзиратель, я добродушно поболтал с ним, и он не заметил папку или не спросил про нее. Она благополучно отправилась в мой рюкзак до поры до времени.

Глава 12

Благодаря обмену сменами, я отработал две недели ночных смен в ряду Бишопа. Это означало две недели ночных бесед и общения, и я многое узнал о здоровяке в камере. Когда он дочитал «1984», мы всю ночь обсуждали сюжет и спорили о каждой детали в книге, пока не вымотались. У меня сложилось впечатление, что ему нравилось из принципа не соглашаться со мной, потому что я был пылким в отношении книг, и ему нравилось выводить меня из себя.

Сдержанность Бишопа ослабла, и он смеялся и болтал как никогда свободно. Я возвращал его доверие с утроенным рвением и делился с ним всякими вещами, которыми не делился ни с кем, даже с Трэвисом.

Я больше не стеснялся рассказывать Бишопу о мире за пределами тюрьмы. Почти двадцать лет за решетками (пятнадцать в отсеке смертников и еще несколько лет в колонии общего режима до вынесения приговора) принесли немало изменений, о которых он не знал, и он внимательно слушал, пока я говорил о технологических новшествах и политике. Ему нравилось, когда я упоминал знакомые места или вещи, которые он мог связать со своим прошлым. К примеру, фильмы или запах солнечного света роз, вкус жареной на углях кукурузы или ощущение капель дождя на лице, когда я однажды вечером приехал на работу в грозу.

Он впитывал, слушал и улыбался.

Каждый раз, когда я удостаивался его широкой белозубой улыбки, мое сердце пропускало удар, ныло и томилось.

Каждое утро я уходил, чувствуя себя все более и более привязанным к тому мужчине в камере Б21.

Отправляясь домой, я сосредотачивался на его деле вместо того, чтобы спать, выходить на пробежку, смотреть телик или слушать музыку. Я прочел каждую бумажку, вложенную в ту папку. Полицейские отчеты, письменные показания, апелляции, записанные свидетельства и весь процесс суда, изложенный стенографистом. Дойдя до конца, я стал перечитывать заново, ведя свои заметки и обдумывая каждое слово.

Ближе к концу второй недели я осознал, что не позаботился о том, чтобы снова обменяться ночными сменами. Открыв расписание на ноутбуке, я посмотрел, кого куда назначили, и позвонил одному из парней, который должен был работать ночную смену в ряду Бишопа.