Рембрандт - Аким Волынский

Совершенно исключительно потрясающее впечатление производит офорт 1636 года, изображающий блудного сына несколько иначе, чем картина на эту тему. Нестриженный, обросший, полунагой юноша припал на коленях к отцу, перегнувшемуся над ним полной дугой, от волнения старик едва держится на ногах. Эта дуга старика поразительна. Откуда в душе художника такие рисунки, такие телоположения, которые так общезнакомы и, однако, будучи изображены, вызывают в нас неописуемое волнение. Мы всё это видели, сами переживали почти подобное, а между тем всё это бесконечно ново для нас в восприятии художественного произведения. Если бы к нам явились наши почившие отцы, такие привычные нам и такие знакомые, мы тоже припали бы к их коленям, как изображенный юноша. Они были брошены, забыты нами, богатства их физические и духовные растрачены в мотовстве вместе с завещанным здоровьем. Мы все блудные сыны, гуляющие по культурным путям без наследственных фондов, в безумном предположении, что минутная мысль, один исторический день, могут смести дело веков. Вот что слышится и видится в этом гениальном офорте, насквозь иудейском по своему духу. Иудейство и культ отцов, в широчайшем смысле слова, в смысле постепенного эволюцирования и пирамидальности – настоящие синонимы. Остальные фигуры в офорте, при всей их второстепенности, как стафажные, очерчены превосходно, жизненно, правдиво и музыкально. Три фигуры, три струны отвесно вибрируют на аккорд темы. Опять и опять отметим ещё, что пяткам юноши подарено сугубое внимание художника. Они живут и говорят последним трепетом рыдающего аккорда. Да и ноги старика раздвинуты в волнующем рисунке – в их простых домашних туфлях. Правая, согнутая, нога выпятилась из туфли на половину. Как всё это тонко задумано и представлено коротко и сжато в бесконечно умилительных намеках.

В графическом калейдоскопе

Для дальнейшего анализа христианских тем остановимся, в летучем обзоре, на ряде офортов, классифицируемых нами по определенному принципу. Сначала возьмем офорт 1636 года, представляющий поясное изображение Мадонны Dolorota, в совершенно итальянском типе и духе. Там, где Рембрандт хотел бы быть ипокритным и торжественно помпезным, он оказывается особенно малоубедительным. В лучшем случае получается холодная церковная иллюстрация или же перепев. Мадонна с крупными чертами лица римской матроны, с демонстративным жестом правой руки – это, конечно, не богоматерь. Теперь отметим офорт, в котором библейская тема «Благовещения» является только стафажем для большого ландшафта, выписанного в духе Эльсгеймера. Тема взята условно, странно и экстравагантно. Рассеянная туча ангелочков в воздухе, носящихся круговоротно около символического голубя, могла бы дать прекрасный декоративный плафон. Искренности в этих летучих графических пятнах не видно никакой. Их рисовала холодная и равнодушная рука. Спустившийся несколько ниже ангел благовещения искусственен и театрален до чрезвычайной степени. Он лишен даже той элементарной красивости, воздушности и музыкальности, которые свойственны обычным изображениям этого рода. Происходящий на земле дикий беспорядок озарен небесным видением и дает картину разложившегося света, лишенного прямолинейно устремленности и действующего на глаз влажными, ползущими и мерцающими пятнами. Люди, овцы, лошади, быки несутся в смятении. Один старый пастух бросил посох, упал в изумлении на колени. Но повторяем – это только стафаж. Вообще же это ночной пейзаж с искусственным освещением. Это поэтический горный ландшафт, предвосхищающий германскую романтику XIX века, в духе Морица Швинда. Но всё вместе поет, и если смотреть на эту графику издали, не вглядываясь и не вдумываясь в детали, то общее впечатление окажется не лишенным чуткой, молитвенной музыкальности. Вдруг разорвать покровы глубокой ночи и явить глазу, в мгновенном озарении, клочок неба и земли – это, конечно, вполне достойно мастера светотени, взявшего и развившего до бесконечности эльсгейморовские эфекты.