Рембрандт - Аким Волынский

Интересно отметить в истории символического крестного знака ещё и дополнительные зачеркивания вертикали. Такова была слепая ненависть к ней, проснувшаяся в антииудейском христианстве. Крест, как орудие казни, имел, кроме горизонтальных перекладин, ещё и доску подножия. В стилизованное изображение креста эта доска, в преувеличенно большом виде и часто в косом положении, вошла дополнительной перечеркивающей линией, давая крест уже не четырех-, а шестиконечный. Этого мало. На кресте, как на орудии казни, была над головой казнимого ещё и небольшая дощечка с его именем и обозначением преступления. Эта доска, в свою очередь, непомерно увеличенная в том же стилизованном рисунке, явила собою ещё и третью линию, пересекающую и перечеркивающую вертикаль. Таков восьмиконечный крест. Таким образом возникли кресты и лотарингский и патриарший. Но и этого показалось мало. Мы имеем так называемый косой десятиконечный крест, где вертикаль перечеркнута целым рядом косых линий. Это уже reductio ad absurdum[99].

Отметим ещё, наконец, необычную истеричность, сопровождающую этот вид казни, протянутой во времени и происходящей на глазах у всех. Воздух оглашается воплями женщин, родных, торжествующими криками врагов, шумом оружия и топотом коней. Если к заходу солнца казнимый ещё не умер, его прокалывают копьем. Вся эта мучительная истерика, включая угощение уксусом, содержится в евангельском повествовании, а также и во всех церковнотрадиционных изображениях, живописных, словесных и скульптурных на эту дикую тему. Налицо находится Богоматерь, Иоанн Богослов, Мария Магдалина, Саломея, мать Якова – Мария, Иосиф Аримафейский и Никодим. Тут же рядом два распятых разбойника, воины, сотник, мечущие жребий об одежде. Наконец, символические фигуры: померкшие светила; церковь и синагога, в женских образах; Жизнь и Смерть тоже в образах женщин; ангелы над распятым, диаволы над непокаявшимся разбойником; Иудеи и Эллины, изумленные явлениями сочувствующей природы и – last not least[100] восстание мертвых в Иерусалиме в тот же момент. Вот кордебалетный стафаж, окружающий патетическую коду в финальной евангельской трагедии. Вся эта истерика, со всем лицемерием, входящим неизбежно и органически в состав каждого эпилептического явления, никак не укладывается в светло-солнечном, небостремительном гиперборейском сознании, к которому влечется дух человечества на всех его путях.

Истерика эта не уложилась и в душе Рембрандта. Как мы уже говорили, картина и офорты на тему распятия, при великолепных своих деталях, страдают большой аффектированностью. Но такою же аффектированностью страдают картины и у других мастеров. Сам евангельский рассказ, первоисточник всей этой ходульно-натянутой изобразительной пластики, действует на нервы раздражающим образом. Перечеркивание вечной вертикали совершается с каким-то надрывом, лишенным простора и стыдливости.

Казнь