Рембрандт - Аким Волынский

Почти через двадцать лет Рембрандт вернулся к той же теме. В большом офорте, разбитом на четыре группы, центральную, верхнюю и две боковых, Христос представлен со связанными руками, почти рядом с Пилатом. Скажем сразу же, в самом начале анализа, что фигура Христа безлична и невнушительна. Опять-таки перед нами интеллигентный человек в беспомощной позе. Ничего монументального, ничего импонирующего. Пилат тоже бледен, бессодержателен и незначителен. Воины наверху – простой антураж. Но зато внизу мы имеем и одну замечательную фигуру. Фигура старого иудея, выступающая справа, производит тревожное впечатление. Иудей двинулся вперед, подняв руку в предостерегающем жесте. Что хочет сказать этот человек? Это какой-то еврейский Сократ, достойный сидеть в Синедрионе. В глазах его Христос слишком мал, чтобы поколебать собою незыблемую идею о невоплотимости Элогима в преходящую величину. Эту именно идею и осквернил Христос, и патетический иудей, неся в себе всю мудрость священной наследственной торы, осуждает всякий спектакль, всякое зрелище шутовское на эту сугубо серьезную тему. Тут нет искания каких-либо репрессий и бичеваний, – только бы было убрано с глаз кощунственное зрелище. Другая замечательная фигура, в pendant к только что рассмотренной, находится в левой части центральной группы. Она высится над другими, и жестом приподнятых рук привлекает к себе внимание. Это тоже старик, но иного типа. Это одна из самых замечательных фигур в рассматриваемом офорте. Человек из среды простых людей, с грубыми руками рабочего, с покатым лбом, усеянным морщинами, с всклокоченными жидкими волосами и нечесанной бородой, по профессии, может быть, мясник, или садовник, если судить по висящему у пояса ножу, повернулся в три четверти к стоящим на балконе Христу и Пилату. Вся поза его красноречива, особенно если сопоставить этого человека с только что рассмотренной фигурой идущего синедриального мудреца. Мудрец весь собран в самом себе, в каком-то комке, в каком-то связанном узле. Мысль его угадывается и ощущается, но не воспринимается извне, с полной отчетливостью. Он пришел, чтобы крикнуть, убрать и запретить кощунство единым словом; только в Синедрионе, он развернет свою мысль, если это понадобится, ибо там его будут окружать такие же, как он сам, крепкие и твердые камни и узлы. Фигура же рассматриваемого нами простолюдина построена на противоположном начале. Вся она – раскрытая и развернутая без всякого остатка в душе. Фигура эта кричит в своём психологическом исступлении, которым дрожит полностью каждое его слово. Он здесь весь целиком, простой и ясный, почти элементарный в своей решительной манифестации. Он обе руки, в сокращенном жесте иудея, кинул вверх в пространство, в чём-то как бы убеждая не только Христа, но и всех окружающих. Фигура эта прямо гениальна и взята из той самой толпы, которая, не будучи ещё габимною, хранит в своём чистом фанатизме дух непреклонной воли и логики, без малейшего оттенка экзальтированной истерики. Чуткость Рембрандта подсказала ему редакционную поправку к чудовищному месту евангельского рассказа. В иудейской толпе того времени не могло быть ни одного человека, который слезно просил бы Пилата пощадить Варраву и предать распятию Христа. Это отдает именно взрывом экзальтированного изуверства в духе позднейших веков, когда еврейство восприняло в себя уже много иноземных элементов и в том числе сладострастие жестокости, совершенно несвойственное здоровому иудейскому началу. Мы слышим иногда указание на побивание камнями, как на признак жестокости тогдашних иудеев, и мы видим в искусстве немало тенденциозных картин побиения камнями св. Стефана, причём художники, изобразившие эту сцену, не имели никакого представления о том, как такое наказание производилось в действительности. В действительности же это был обряд, строго регламентированный, экзекуционный обряд, рассчитанный на причинение наименьших мучений. Да и сейчас в еврейской толпе, несущей в себе все яды утопической ассимиляции, нет того садистского оттенка жестокости, который отличает европейские толпы, особенно русские. В рассматриваемом «Ecce homo» это проведено с величайшей последовательностью. Нет ни одного лица, ни одного жеста, ни одной позы, которые свидетельствовали бы о кровожадности. Имеется фигура скорбной женщины, с лицом, прислоненным к руке. Имеются глаза в слезах. Имеются две руки, простершиеся вперед в жесте мольбы и сострадания, причём лицо изображенной фигуры, тоже лишенное мстительного исступления, кажется скорее плачущим, чем ожесточеннонегодующим. Самый крайний иудей, стоящий в левом углу картины, смотрит на происходящее перед ним, как на достойное жалости заблуждение. Я не хотел бы жить в те века, когда таких иудеев уже не будет на белом свете. За них можно отдать маркизов и графов всего мира. Как красиво стоит этот иудей, опираясь на палку. В одной какой-то точке, в одном пункте пространства, вдруг проявилась динамика бесконечного исторического и идейного прошлого. В сущности, ничего не дано, – всё дано полностью. Душевно этот человек стоит на твердом фундаменте, который ещё никогда и ничем не потрясался. Фундамент крепок, как камень, и притом камень, слетевший на землю с Синая. Человек этот знает, что ничто на свете не угрожает ни ему самому, ни его вере, и потому он так прямодушно спокоен, ровен и тих. Никаких лицемерных уступок не сделал он в чужой среде и не вступил с нею ни в какие компромиссы, ни этические, ни эстетические. В нём поэтому и можно узреть чистый источник кристально-чистого духовного аристократизма, связанного не с бытом, не с укладом классовых подразделений, а исключительно с душевною структурою человека. Лицо, борода, спокойно неторопливое выражение глаз, – особенно ярко выделяются по сравнению с зверино-грубым обликом его соседа по гравюре. Вообще фигура эта вся целиком иудаистична от начала и до конца и угадана гением Рембрандта во всех её самомалейших деталях. С правой стороны офорта состав толпы у лестницы так же разнороден, как и слева. Здесь сидят на ступеньках – какой-то старик и мать с ребенком. Люди восточного типа с высокими чалмами и тюрбанами стоят и смотрят. Некоторые фигуры, по всей видимости, римляне с бритыми лицами. Таков фасад этой обширной картины 1655 года, из эпохи полной зрелости таланта Рембрандта.