Рембрандт - Аким Волынский

Вождь народный Моисей тоже занимал воображение Рембрандта. На эту тему мы имеем две картины, относящиеся к ранним и поздним годам деятельности художника. На одной из них 1635 года, из частного американского собрания, представлена дочь фараона со служанками у корзины с младенцем Моисеем, только что взятым с берега реки. Картина писана в итальянских тонах и рисунках, ничем не замечательна, представляя по своему характеру скорее декоративно-живописный интерес, чем интерес идейно-художественный. Некоторые фигуры этой картины, особенно обнаженные тела, можно было бы принять за произведения Агостино Карраччи. Задумана Рембрандтом картина правильно, в широко-поэтическом стиле, с оттенком легкой фантазии, в мягком пейзажном рисунке. Но получилось всё-таки нечто довольно шаблонное, если и тешащее глаз, то всё же не задевающее никакой мысли. Само собою ясно, что в обстоятельствах нахождения Моисея не было ничего чрезвычайного. Подкидыши находятся на каждом шагу и всюду, на лестницах домов, у подъездов, в местах сборищ, в садах и в парках. Но вот в тростниках Нила, на обычном месте купанья египетских принцесс, положен в корзинке ребенок, долженствующий спасти мир. Всё как будто бы буднично просто и возможно. Но поворот мировой истории на этом пункте так внезапен и чрезвычаен, что небольшой эпизод купанья приобретает в воображении людей характер необычайнофантастический. Думаешь о простом факте и незаметно выходишь мыслью за пределы всего реального. Реальные подробности тают в туманах далекой легенды, давая место струям свежих поэтических концепций. Рождение великих людей, предназначенных к исключительным историческим делам и подвигам, всегда окружено таинственными случайностями, из которых потом вырастают целые леса сказаний и легенд. Такая легенда, но без волшебного элемента, оплетает и рождение Моисея, легенда свежая, трезвая, как утренние тростники на картине Делароша, гравированной Генрикелем Дюпоном в знаменитом шедевре его резца. Лучше, чем Рембрандт, Деларош постиг и передал значительность сюжета. Всё внимание зрителя сосредоточено на ребенке. Какой ребенок! Конечно, это чистейшая фикция, – такого личика не имел и не будет иметь ни один младенец, тем более новорожденный. Но так именно и следовало изобразить Моисея в корзине, будущего сказочного героя в этот сказочный момент. Личико, в самом деле, замечательное, с мягко открытыми и бесконечно вдумчивыми глазами, с большим овальным лобиком, пухленькое и здоровое. Чувствуется смешанное влияние Леонардо да Винчи и Рафаэля в этом чистейшем музыкальном аккорде. Раздвигая руками тростники, прелестно переданные резцом Дюпона, молодая женщина всматривается в даль: не появится ли кто-нибудь, чтобы подобрать ребенка? Это женщина дивной красоты и гармонических форм, какие могли присниться только пылкой фантазии художника. Вся растительная, сама настоящий высокий тростник, она сливается с обстановкой в одно целое и может быть принята за клочок флоры, с которого упал на воду лепесток – белый, живой, сияющий. Гравюра серебриста и воздушна, как мечта. Серебристый свет трепещет в спокойных водах Нила и на стеблях прибрежных порослей у корзины. Нельзя лучше передать в гравюре утренний холодок у берега реки, среди тростников, упругих и крепких, едва послушных руке. В таком именно свету и видишь рождение Моисея, отбрасывая подробности и мелочи, никому в точности неизвестные. Сам библейский рассказ на эту тему неясен и открыт разнообразным комментариям. Если допустить на одну секунду, что египетская принцесса, может быть еврейка, была матерью Моисею, <…инчающая> из далеких легенд <…пра> от этого ничего не потеряет. Даже если принцесса сама не была еврейкою, всё равно легенда стоит на ногах. Личность Моисея так универсальна, что в образовании её должны были участвовать все остальные элементы великой изначальной расы, из которой выросли в разнообразных побегах семиты, хамиты и яфетиды. С их тоже многочисленными подразделениями и сплетениями. Слова Моисея звучат авторитетно и равно повсеместно для всех народов, тогда как речи пророков, при всей их назидательности и возвышенности, всё же не свободны от локальности и национальности. Голос Моисея металличен и несет в себе отголоски мировых стихий и ветров. Это не голос Будды, слышный со всею явственностью и чистотою лишь в Индии, преображенно слышный в Тибете и извращенно в Китае, в Корее и Японии. В голосе Будды улавливается легкость и прелесть растительного шуршания, но металла в нём нет. Если бы Деларош писал свою картину на тему о Будде, он изобразил бы его, может быть, у тех же тростников, но не младенцем, не эмбрионом великого героя, а взрослым и завершенным гением на чашечке водяной лилии. В голосе Христа тоже нет никакого металла. Это голос чуждого культуре и чуждавшегося её галилейского плотника, тихий, мрачный, моментами умилительный, моментами презрительный. Это голос сектанта, пусть и величайшего в мире, в котором нет звякающих ценностей, никакого серебра, никакой меди. Моисей был мироустроитель. Это был великий агент культуры на земле. Он знал цену семьи, дома, храма, камня и бриллианта, и при том всё это он знал в терминах, в понятиях, не только древнеиудейских, не только древневавилонских, но действительно универсальных и вечных. Голос его поэтому гремит вечным громом по всему человечеству. Голос же Христа – это голос не просто сектанта, а сектанта-фанатика, временами даже ожесточенного, моментами отталкивающего от себя окружающих. Вот отчего в пафосе Христа, изгоняющего с кнутом в руках быт из иерусалимского храма, звучит фальцетная нота. Не чист этот голос. Ни капельки серебра в нём нет, того светящегося серебра, которого ищешь во всякой дидактике, притязающей на всемирное значение. Нет в нём также и того верховного сияния, которое излучается только из интеллектуальных сфер, и потому за этим голосом послушно идут только те, в которых или нет разума совсем, или разум надорван трагедиями жизни, где эмоциональность берет верх над чистотою благословенных умозрений: женщины, кликуши, юродивые, все бедненькие и несчастненькие, все обремененные и полураздавленные ношею житейскою, экзальтированные юноши, интуитивные старцы, все Владимиры Соловьевы мира, с алкоголем в мозгу, иногда облагороженным и ученейшим. Но ни одно цельно-радостное существо, радостное той радостью, из которой уже не льются слезы, за голосом Христа не пойдет. Не пойдет за ним и никто, возлюбивший землю под звездным покровом, со всеми её дарами и утехами, со всею культурой человека, со всей красотой и волшебством искусства. Магомет уже ярый фанатик. Голос его звучит боевою и племенною фанфарою лишь для немногих. Конфуций законодатель Китая и только Китая. Таким образом, один Моисей, из всей плеяды величайших подвижников истории, является перед нами столбом, видимым отовсюду. Громы его голоса слышны всем.